Надеюсь, что кто-то из критиков напишет в ближайшем будущем подробную, умную и взвешенную рецензию на «Перекресток утопий» Всеволода Ревича. Это чудесная книга. Это первая настоящая, абсолютно честная и смелая история советской фантастики.

Подобно плану города, созданному талантливым архитектором, эта книга много лет существовала в воображении автора, шаг за шагом материализуясь в статьях и очерках, опубликованных в разных журналах и сборниках. Но превращение планов отдельных домов и улиц в город, как и превращение глав в Книгу — великая тайна. Зрителю не дано было увидеть в отдельных картинах и набросках облик Зурбагана, ибо ключ к соединению частей автор таил, надеясь показать завершенное единство.

Он построил город, но не смог его увидеть воочию.

Об этом, а не о составе книги, которую вы сможете-прочесть, я хочу здесь рассказать.

Оставаясь за пределами рецензии…

Для окружающих, для сотен людей, знавших его, он был человеком довольно замкнутым, немногословным и неулыбчивым.

Для близких, родных и друзей он был мягким, добрым и сдержанным.

В своей главной книге он оказался страстным, горячим и никогда не изменяющим своему мнению, своим убеждениям, даже если это могло кого-то задеть или грозило ему самому неприятностями.

Далеко не все его любили. А он этого и не хотел.

В книге Всеволод Ревич неоднократно повторяет — почти как заклинание, — что принадлежит к когорте шестидесятников, горд этим и не намерен отрекаться от идеалов молодости, понимая при том, как умный человек, что его молодости была свойственна определенная историческая ограниченность и наивность. Шестидесятники (и я тоже один из них) не могли заглянуть в будущее, угадать ближайшие годы реакции. Но с первыми песнями Окуджавы и возвращением лагерников после XX съезда партии в наш советский мир пришла возможность если не инакомыслия, то разномыслия: то есть смогла родиться заново фантастика — художественное выражение инакомыслия.

Для меня, как и для большинства фантастов — человека трезвого, — тем не менее есть некая загадка в умении природы выводить на сцену людей до того не востребованных, но сегодня необходимых. Откуда во Франции в конце XVIII века взялось столько полководцев и не менее — тиранов? Почему одновременно и по соседству родились в Ливерпуле мальчишки, создавшие лучший ансамбль двадцатого века? Почему одновременно в конце 50-х годов сразу после XX съезда в нашу литературу вошло больше дюжины талантливых писателей — такого числа и уровня не было за предыдущие тридцать лет.

Не были нужны нашему муравейнику — и не существовали.

Понадобились — и почти одновременно принесли свои рукописи в журналы и издательства Ефремов, Стругацкие, Днепров, Варшавский, Альтов, Гансовский, Савченко, Громова, Ларионова, Войскунский и Лукодьянов, Емцев и Парнов, Михайлов… И в те же дни в издательствах стали работать Жемайтис, Брусиловская, Беркова, и о фантастике начали писать Кагарлицкий, Нудельман, Ревич, Ляпунов, Дмитревский, Бугров.

Понятно, кто-то пришел чуть позже, кто-то чуть раньше. Не в этом дело.

С первый дней все эти люди чувствовали друг друга, дружили, спорили, пили чай или водку, ходили в походы или на концерты бардов. Все или почти все были молоды и уверены в будущем. Оптимизм первых книг был искренним — называйте его инфантилизмом, ограниченностью — как хотите. Независимо от литературного уровня авторов, есть схожесть, скажем, в «Стране багровых туч», «Туманности Андромеды» и «Астронавтах» Лема, который, по сути дела, принадлежал к той же самой компании.

На крушение сталинской модели мира наложился прорыв в космос, ведь Гагарин проезжал в открытой машине под нашими окнами.

Впереди всех шли не только издательства «Молодая гвардия», «Знание» и «Детская литература», но и научно-популярные журналы «Знание — сила», «Вокруг света», «Химия и жизнь» и им подобные.

Как был узок тот мир! Все знали всех, как в маленьком городке.

Сева Ревич и его жена Таня Чеховская отправлялись в туристический поход с Багряком — то есть с Биленкиными и соавторами Димы, Татьяна ехала в гости к обожаемому ею Илье Варшавскому, Аркадий Стругацкий с Александром Мирером сопровождали Ариадну Громову в почти настоящий салон переводчицы Нелли Евдокимовой…

Я опоздал к тем славным годам — начал писать в середине шестидесятых, когда уже начали закручивать гайки. Наше, второе, поколение не вкусило сладости тех первых лет новой фантастики. Но с людьми, с носителями тех идеалов я, конечно же, познакомился еще до того, как принялся писать фантастику. Получилось так, что я начинал свою журналистскую деятельность с журнала «Вокруг света», где работала жена Ревича Таня. Таня утверждала потом, что на нее произвел неизгладимое впечатление худой нахальный парень с рыжей бородой, в кожаной куртке, с луком и колчаном со стрелами в руках — таким я возвратился, очевидно, из Африки.

Тогда, в начале шестидесятых, определялись сферы интересов. Всеволод Ревич опубликовал один или два рассказа, но сам не был ими удовлетворен и, по-моему, никогда их не переиздавал. Он (как и его жена) стал частью элиты нашего фантастического мира, но не писателем, а исследователем. И хранителем моральных устоев шестидесятников.

Помимо литературы у Севы была вторая страсть — кино. И не только фантастическое.

Я помню, как встретил его, когда он стал ответственным секретарем журнала «Советский экран», и спросил: почему он поменял литературу на кино. Сева мрачно ответил, что любит смотреть кино. И других причин нет.

А так как порой было трудно понять, шутит Сева или серьезен, я не стал его расспрашивать. Тем более что шестидесятые годы шли к концу и пора надежд миновала. Потом Сева перешел главным редактором в «Киноцентр» и занялся там даже издательской деятельностью, он все также «любил смотреть кино», но все чаще публиковал статьи и очерки о фантастике.

Различие между Ревичем и его предшественниками — Брандисом, Дмитревским, Ляпуновым — заключалось в том, что он принадлежал к поколению революционеров, потерпевших поражение, но не сдавшихся, а его коллеги, независимо от таланта и числа книг, оставались советскими деятелями.

Семидесятые годы… Комсомол и партия опомнились, сообразили, что фантастика как «участок идеологического фронта» отдан на откуп сомнительным личностям вроде Жемайтиса и Клюевой, а кумирами для молодежи и научных сотрудников всех возрастов стали некие Стругацкие, в лучшем случае путаники, а в худшем — враги. Сам корифей пятидесятых Иван Ефремов издает сомнительные по духу опусы вроде «Часа Быка»…

Был дан бой антисоветским силам, быстро подыскали новые кадры, разогнали неблагонадежные редакции, подтянули кинематографа и попытались найти новых писателей.

Удивительно, замечательно и знаменательно то, что, несмотря на титанические усилия, на разгоны и запреты, на вытаптывание зле вредной нивы, партии и правительству не удалось отыскать ни одного талантливого писателя, который стал бы обслуживать государство с правильных позиций. Стругацкие, Михайлов, Ларионова, Савченк Крапивин, а потом подросшие Рыбаков, Столяров, Лукины, Штерн, Геворкян и другие писали, и все не в тон!

Но средства информации, в отличие от собственно литературы находились под куда более жестким контролем. И понятно — раздробить, вышибить зубы, сравнять с землей могли просто верные люди без всякого таланта.

Так что писатели старались, писали, проникали в журналы. Но критики вскоре не стало. Я имею в виду нормальной критики. Один из немногих критиков, который сначала думал, а потом писал — Нудельман, — был вынужден уехать из страны.

И вот тогда во всей нашей необъятной стране остался лишь один совершенно независимый, никого не боящийся, говорящий то, чтосчитает нужным, критик — Всеволод Ревич.

Это не значит, что все, написанное им, увидело свет. Ни в коем случае!

Но если Севе удавалось выступить или опубликовать статью, писал в ней только то, что считал нужным.