Джура тронул меня за плечо:
— Пошли.
Мы перебрались по доске через небольшой арык, вошли в чей-то двор — во тьме я различал только деревья да кусты: Джура обернулся ко мне, я увидел рядом блеск его глаз и спросил:
— Здесь?
— Тихо… — шепнул Джура. — Тихо, его дом близко.
Мы прошли в соседний двор, в темноте и тишине кишлак казался неживым. «Селкельди, — вспомнил я. — Сель прошел». И тут прямо передо мной коротко заржала лошадь, фыркнула, и снова все замерло.
— Хорошо, вовремя пришли, — шепнул мне на ухо Джура. — Намаз совершает.
Кто совершает намаз, где совершает и почему это хорошо — ничего не вижу, не понимаю.
Джура взял меня за плечо, повернул, и мы двинулись вдоль низкого дувала. Темнота и тишь обострили мое зрение и слух, я ожидал появления кого-то притаившегося, ожидал нападения из темноты, и вдруг будто что-то толкнуло меня — слева я заметил движение на земле, будто ползет кто-то. Замерев, я пригляделся внимательно и понял — это была тень человека. И я увидел, откуда падает на землю эта тень.
Перед нами была калитка. Джура без скрипа отворил ее, мы вошли во двор, приблизились к дому. В окошке помаргивал огонек, человек на молельном коврике не мог увидеть нас — он сидел спиной к нам и разговаривал с богом.
Джура кивком указал мне на человека, и мы на цыпочках двинулись к двери.
Сердце мое бешено колотилось, из-за его стука я не слышал наших осторожных шагов. Не услышал их и Ураз — ни когда мы тихонько вошли в комнату, ни когда Джура словно тень скользнул ближе к молельному коврику и поднял с пола маузер. После этого Джура вернулся к двери и сел, скрестив ноги, — не стал мешать Уразу закончить намаз. Я остался стоять — боялся шелохнуться. Время остановилось, и единственное, что напоминало о жизни, было помаргивание фитиля в коптилке. Тогда оживала тень Ураза.
Наконец Ураз дочитал молитву, поворотился налево, выдохнул: «Суф» — и замер: увидел нас. И что маузера нет под рукой — тоже увидел. Он не пошевелился и не сказал ничего, молчали и мы с Джурой. Только расширились глаза и как-то помертвело, пустым стало обросшее, с густыми усами и бородой лицо, словно жизнь ушла с него, сжалась где-то внутри Уразова тела… Потом я увидел, что губы Ураза шевельнулись: он что-то шептал. И будто мы для него исчезли, сдуло нас слово, обращенное к аллаху, — обернулся направо и еще раз выдохнул: «Суф» — и, завершая намаз, провел по лицу ладонями.
И еще какое-то время Ураз сидел неподвижно, а потом выдавил зло:
— Съел-таки меня, милиция!
— Нет, — возразил Джура. — Не я, ты сам съел свою жизнь.
— Сейчас уведешь?
— Больше некого ждать.
— Верно, знаешь, — согласился Ураз. — Тогда мне надо попрощаться с семьей.
— Как хочешь, — сказал Джура, — только ни слова о том, кто мы. Они не должны знать, что ты арестован. Приехали по делу, понятно? Бежать не советую — ты знаешь, как я стреляю.
— Что ж в Тангатапды — промахнуться боялся?
— Коня твоего пожалел.
— Да, за коня сам Худайберды сто баранов давал — шутник!
В комнату неслышно вошла женщина — одной рукой прижимала к груди ребенка, другой — держала блюдо с пловом. Увидела нас, замерла, испуганно посмотрела на Ураза, — взглядом спросила, какие распоряжения будут.
— Плов в чашку положи, я еду, — сказал Ураз жене и глянул на Джуру, тот кивнул. — Да поживее!
Женщина исчезла неслышно, как и появилась.
Джура кивком показал Уразу на дверь — пошли, мол. Мы вышли во двор — Джура, Ураз и за ним я.
Женщина уже протягивала мужу мисочку с пловом, завернутую в румол — поясной платок. Склонив голову, она спросила еле слышно:
— Когда ждать вас?
— Про то один аллах ведает, — сумрачно бросил Ураз и добавил еще, но уже мягче: —Береги сына.
Мы вышли из кишлака: я вел в поводу свою клячу и жеребца Ураза.
На дороге Джура подал поводья моей лошади Уразу:
— Садись… На этой далеко не уйдешь.
Ураз выругался, но поводья принял.
Потом Джура похвалил меня:
— Везучий ты, парень, смотри, какого коня получаешь… — Вороной Ураза нетерпеливо бил копытом. — Однако садиться погоди, — пока Ураза провожаем, я сам на его жеребце поеду…
Джура с Уразом неторопливо двинулись к Алмалыку, я держался чуть позади и слушал их разговоры. Напряжение охоты еще не оставило меня, — наверное, оттого, что не было ему нормального выхода — погони и борьбы. Честно говоря, я никогда не думал, что поймать басмача так просто, — ведь мы взяли Ураза без труда, без выстрела, можно сказать, голыми руками. Что это — везение, случайность? Тогда я еще не знал ответа…
— Не надо было мне приезжать сегодня, — как бы отвечая на мои немые вопросы, пожаловался Джуре Ураз. — И не хотел ведь — плохой сон видел, будто сын мой маленький умер.
— Значит, долгая жизнь ему суждена, так поверье обещает.
— Что прячешься за поверье, милиция, говори уж прямо: отсчитает ему аллах от моей жизни! — Ураз хохотнул коротко и зло, и я подумал: все же надеется убежать — и потрогал маузер у себя на боку… — А ты, однако, ловкий, милиция, как узнал о том, что приеду, скажи, а? Молчишь… Слыхал, слыхал о тебе…
— Ничего, ты не хуже… Три раза удирал, я не мог догнать…
— Спасибо. И сегодня ушел бы — да задержался дома… Как думаешь, вас дожидался, а? — Ураз снова хохотнул и переменил тон на угрожающий: —Но помни, милиция, услышит обо мне Худайберды — за меня одного вас тысячи головы положат!
— Неужто так страшен он, твой хозяин?
— Ты не знаешь его, милиция, — настоящий дракон, кого хочешь проглотит! Ни тебя, ни меня не пожалеет, если понадобится ему… Да… Только не называй его, милиция, хозяином моим. Сам знаешь, я другой. Я сам себе хозяин. На коня моего можешь сесть — на меня узду не накинешь!
— Узда на тебе не нужна. У нас — каждый себе хозяин.
— У кого это — у вас?
— У тех, кто признает власть большевиков.
— Ах вот ты о чем? Не пустословь, зря стараешься, милиция.
— Никогда не пустословлю — сам убедишься. А вот басмач — как может быть хозяином над собой? Человек может быть хозяин. Басмач — разве человек, если может убивать, грабить, а, Ураз?
— Аллах накажет за такие слова, милиция! — сердито отвечал Ураз. — Басмачи не один к одному, разные бывают. Худайберды — бай, а мои и отец и дед пасли стада, я и сам за отарой ходил!
— Если ты чабан — почему с баем против нас, почему кишлаки грабишь?
— Это вы опоганили наши кишлаки, растоптали религию. Вами правят гяуры, аллах отступился от вас, проклял…
— Не свои слова говоришь, чабан. Вот это — пустословие… Большевики не признают имамов, но ты слышал, чтобы мы помешали мусульманину совершать намаз? Тебе ведь не помешали, Ураз, подождали, пока кончишь. Разве не так? Ходи себе в мечеть, молись на здоровье, — но чужого не трогай, вот наш закон. Чтобы ни богатых, ни бедных, все равны — вот чего мы хотим. Знаю, ты боишься — в горах спрятал краденых овец. Все равно отберем, Ураз, — если сам не отдашь. Отберем и отдадим в кишлаки, что вы ограбили, в Тангатапды отдадим, беднякам, чабанам, каким ты был раньше. Вот так, Ураз. А насчет веры — не свои слова говоришь. Очень тебе хочется, чтобы Туркестан назвали Мусульманабадом, да? — Джура посмеялся своим словам и будто невзначай добавил: —Это твой курбаши тебя учит, да?
— Курбаши делом занят, — уже спокойно ответил Ураз. — Так говорит Махкамбай.
— Ого! Жив, значит, Махкамбай, отец Худайберды? А я слышал, будто умер он…
— Какая плохая разведка твоя, милиция! И как узнал, что домой заеду, — до сих пор не пойму! Не-ет! Махкамбай жив… И почему ты говоришь, милиция, что он отец Худайберды? Курбаши — не сын, приемыш Махкамбая. Болтают, будто Худайберды — сын Аппанбая.
— Какого Аппанбая? Ты не ошибаешься, Ураз? — торопливо переспросил Джура, и я услышал тревогу в его голосе и невольно оглянулся. Но никого и ничего не было видно в ночи, и только цокот копыт по дороге нарушал тишину. За разговорами мы перевалили Бештерак и теперь спускались к развалинам Селкельди) по-прежнему Джура держался рядом с Уразом, а я — чуть поотстав.
