Анну Болейн провели на предназначенное ей место. Она шла с гордо поднятой головой, шурша длинными черными юбками. Лемберт припомнила, что именно черное она надела и на тот суд по обвинению в измене в 1536 году.

— Слушания начинаются, — провозгласил председатель Кренайа.

Он носил волосы до плеч, — вероятно, мода на Марсе вновь изменилась. Лемберт глянула на бритые черепа своих коллег, на длинные, свободно падающие черные волосы Анны Болейн и вдруг шепнула сидящему рядом Калхейну:

— Помяни мое слово, мы тоже вскоре отпустим патлы…

Тот посмотрел на нее, как на сумасшедшую.

А ведь и впрямь нетрудно сойти с ума, когда переживаешь любое событие дважды — сперва во время исследований и повторно наяву. Доступно ли такое суждение разуму Анны Болейн? Да, конечно, своей репликой насчет волос она, Лемберт, продемонстрировала собственное легкомыслие, — но уж куда ей до легкомыслия той же Анны, когда-то заявившей в Тауэре в канун казни: «Зато ни у кого не возникнет хлопот, когда мне будут придумывать прозвище. Останусь в истории королевой Анной Без Головы…»

Внезапно ненависть к этой женщине полыхнула в сердце Лемберт с новой силой. Она-то помнит слова, каких Анне теперь никогда не произнести, а Анна помнить не может. Но, завещав свои слова истории и передав их таким образом Лемберт, Анна Болейн их обесценила, и, может быть, именно в этом ее главное преступление, за которое ее никогда не осудят. Эти судебные слушания, столь важные для Лемберт, Брилла и Калхейна, сделались как бы переигровкой процесса, состоявшегося века назад. Все как бы известно заранее, а значит, обесценено. Анна украла у них их собственную эпоху, которую они, по-видимому, не умели толком ценить.

— Обвинения, — провозгласил Кренайа, — сводятся к тому, что Институт времени преступно нарушил основополагающие условия содержания святой заложницы Анны Болейн, которую взяли таковой ради предотвращения войны. Обвинения распадаются на три пункта, которые и будут сегодня рассмотрены. Первый: сотрудники Института сознательно умножили душевные муки заложницы, сосредоточив ее внимание на страданиях, выпавших на долю тех, кого она покинула в силу изъятия из своего времени, и на определенных аспектах ее нынешнего положения, которые вызывают эмоциональный стресс. Второй пункт: сотрудники Института вообще неправильно выбрали заложника, действительно способного предотвратить войну. И третий: сотрудники обдуманно использовали заложницу для сексуальных посягательств.

Лемберт ощутила, как все внутри сжалось и замерло. Калхейн вскочил на ноги, затем медленно опустился обратно на скамью. Лицо у него застыло, словно маска. Неужели он… Нет! Конечно, Анна ослепила его, но не до такой же степени, чтобы ради нее испортить себе карьеру. Он все-таки не Генрих — ведь и она, Лемберт, не позволила себе увлечься начальником настолько, чтобы потерять голову…

По рядам зрителей прокатился неровный шумок, будто испортилось электронное оборудование. Кренайа постучал молотком, восстанавливая порядок.

— Директор Брилл, каков ваш ответ на предъявленные обвинения?

— Обвинения ложны, председатель. Все три.

— Заслушаем показания против Института.

Анна Болейн заняла тот стул, где до нее сидел Брилл. «Она вошла, как триумфатор, и уселась с элегантностью и достоинством…» Цитата из иных времен. Лемберт впервые за много дней взяла Калхейна за руку. Рука была вялой и безвольной.

— Госпожа Болейн, — обратился к заложнице председатель: видимо, его не предупредили, что Анна требует обращения к себе как к королеве, и промашка принесла Лемберт злорадное удовольствие, — поведайте нам, почему и как ваши душевные муки умножились в силу действий сотрудников данного Института?

Анна протянула руку, и, к несказанному удивлению Лемберт, юрист заложницы подал ей лютню. На официальных слушаниях, проводимых Всемирным форумом, — лютню! Анна принялась наигрывать заунывный жалобный мотивчик. Неподвязанные черные волосы упали вперед, закрывая лицо, и хрупкое тело остро контрастировало с горечью слов:

Едва отзвучала и замерла последняя нота, Анна подняла взгляд на председателя Кренайа.

— Я написала это, милорды, в той своей прежней жизни. Мастер Калхейн из здешнего замка играл это для меня, наряду с предсмертными песнями, сочиненными моим… моим братом…

— Госпожа Болейн…

— Не беспокойтесь, я возьму себя в руки. Хотя предсмертную песню брата мне, милорды, было очень тяжело слушать. Ведь он был обвинен и приговорен из-за меня, а я его горячо любила…

Кренайа повернулся к юристу, чьи помощники потратили добрый месяц на детальный, минута за минутой, просмотр записей.

— Калхейн действительно вынуждал ее слушать эти песни?

— Да, — подтвердил юрист.

Калхейн рядом с Лемберт сидел ни жив ни мертв.

— Продолжайте, — предложил Кренайа Анне.

— Он рассказывал мне, что меня заставляли страдать, наблюдая, как умирают те, кого обвинили вместе со мной. Как меня подвели к окну прямо над плахой, как мой брат Джордж опустился на колени и положил голову, как палач занес топор…

Она запнулась дрожа. По залу пронесся ропот. Да, это и впрямь походило на жестокость. Вот только кто был тут повинен? Кто обязал Калхейна делать то, чего сам он отнюдь не хотел?

— Но худшее, милорды, — продолжала Анна, — даже не это. Мне рассказали, что я отреклась от собственного ребенка. Я подписала бумагу, подтверждающую, что я не имела права на законный брак, поскольку была ранее обручена с сэром Генри Перси, а стало быть, моя дочурка Елизавета — дитя незаконное и не имеет права на трон¹⁰. Меня истязали тем, что я предала свою дочь, лишив ее будущего. И он повторял мне это снова и снова. Я имею в виду мастера Калхейна…

Кренайа опять обратился к юристу:

— Это тоже есть в записи?

— Да.

— Но, госпожа Болейн, — заявил председатель, — переброска во времени сделала все эти события невозможными. В вашем временном потоке их больше не случится. Почему же вы утверждаете, что они умножили ваши муки?

Анна встала, шагнула вперед, остановилась. И сказала хрипло, но горячо:

— Достойный милорд, ну как вы не понимаете? Их не случится только потому, что вы забрали меня сюда. Останься я в своем времени, они лежали бы на моей совести. И смерть брата, и гибель четырех других храбрых мужчин. И объявление моей дочери незаконным ребенком. И те страдания, что я попыталась выразить в музыке… Я избежала всего этого лишь благодаря вам. Пересказывать мне события в таких подробностях — не просто сообщить мне факты, о чем я сама просила, а терзать меня деталями, будоражащими душу и сердце, — означало внушать мне, что я по натуре — исчадие ада, приносящее горе даже самым близким людям. И в том временном потоке, куда меня перенесли, я стала верить, что все-таки совершила все это. Я ощутила свою вину и глубоко переживаю ее до сих пор. Вы сделали меня виновной. Лорд председатель, вы когда-нибудь были заложником? Можете ли вообразить себе мучения, вызванные сознанием того, какое горе вы причинили своим близким? Не просто боль утраты, а смерть, кровь, лишение наследства — и все это вызвали вы сами, а теперь вам втолковывают вашу вину в мучительных подробностях снова и снова, словами и даже песнями! Понимаете ли вы, что это значит для таких, как я, которым не дано вернуться и хоть чем-то утешить пострадавших по моей вине?