Следующая открытка пришла из Клаузенбурга в Трансильвании, и в ней Чарльз писал, что близок к цели. Он собирался посетить барона Ференци, чье поместье располагалось в горах восточнее Рагузы, и просил писать ему туда на имя благородного господина. Через неделю пришла еще одна открытка из Рагузы, сообщавшая, что его ждет экипаж, присланный за ним из горной деревни, и после этого Чарльз Вард долго не давал о себе знать.

До мая он не отвечал на частые послания своих родителей и только тогда сообщил, что летом не сможет встретиться с матерью ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Риме, так как его родители тоже собрались в путешествие. Он писал, что его изыскания требуют его постоянного присутствия, а замок барона Ференци не приспособлен для приема гостей. Он находится на крутом склоне в заросших лесом горах, и даже местные жители обходят эти места стороной, так что нормальным людям здесь трудно чувствовать себя комфортно. Да и барон не такой человек, чтобы понравиться добропорядочным путешественникам из Новой Англии. Его внешность и поведение не совсем обычные, да и возраст способен внушить некоторые опасения. Чарльз писал, что родителям лучше оставаться в Провиденсе и там ждать его возвращения, которое уже совсем близко.

Однако Чарльз Вард возвратился лишь в мае 1925 года. Заранее предупредив родителей несколькими открытками, юный путешественник без приключений добрался до Нью-Йорка на корабле «Гомерический», долгий путь от Нью-Йорка до Провиденса проделал на поезде, с жадностью впитывая запахи и краски зеленых холмов, цветущих садов и белых городов весеннего Коннектикута – вновь почти после четырехлетнего перерыва пробуя на вкус старую Новую Англию. Когда он пересек Покатук и оказался в Род-Айленде, сверкающем позолотой весеннего солнечного дня, сердце у него забилось учащенно, а въезд в Провиденс по Резервуар-авеню и Элмвуд-авеню был таким чудесным, что у Чарльза перехватило дыхание, несмотря на мистические бездны, в которых он пребывал в последнее время. С площади, где сходятся Броуд-стрит, Уэйбоссет-стрит и Эмпайр-стрит, в огне заходящего солнца ему открылся вид на милые знакомые дома и купола и шпили старого города, и он странно дернул головой, когда поезд повез его дальше на вокзал за Билтмор, открывая его взгляду огромный купол и нежную зелень древнего холма, утыканного домами с высокими крышами, и шпиль колониальных времен Первой баптистской церкви, розовевшей в сказочном вечернем свете на фоне свежей весенней листвы.

Старый Провиденс! Это место и таинственные силы его долгой истории подарили ему жизнь и призвали его обратно к чудесам, границы которых не ведомы никакому пророку. В этом городе его ждали прекрасные или ужасные тайны, к открытию которых он готовился долгие годы путешествий и упорной работы. Такси привезло его на Почтовую площадь, с которой видны река, и старый крытый рынок, и кусочек бухты, потом оно поехало вверх по крутой Уотермен-стрит, откуда были видны большой сверкающий купол и освещенные заходящим солнцем ионические колонны церкви Крисчн-Сайенс, мимо великолепных старых особняков, с детства знакомых его глазам, и кирпичных тротуаров, по которым он часто ходил в юности.

Наконец белая ферма осталась справа, а слева показался старый портик и солидный кирпичный фасад дома, в котором он родился. В сумерках Чарльз Вард переступил порог родного дома.

Психиатры чуть менее ортодоксальные, чем доктор Лиман, приписывают начало душевного нездоровья Чарльза Варда его путешествию в Европу. Соглашаясь с тем, что он был в здравом уме, когда уезжал из Америки, они утверждают, что его поведение кардинальным образом изменилось после его возвращения. Однако доктор Виллетт с ними не согласен. Он настаивает на том, что все началось позже, и странности молодого человека на этой стадии приписывает ритуалам, которые он узнал за границей, очень странным ритуалам, это правда, но никоим образом не вызывающим психических отклонений в отправляющем их человеке.

Повзрослевший и возмужавший Вард сохранил совершенно нормальные реакции и в нескольких беседах с доктором Виллеттом выказал уравновешенность, на какую ни один безумец – даже скрывающий свое безумие – не способен. Слухи о безумии, возникшие в это время, были спровоцированы звуками, которые в любое время суток доносились из чердачной лаборатории, где Вард проводил почти все время. Люди слышали распевы, заклинания, громовые декламации в самых необычных ритмах, и хотя звучал всегда голос самого Варда, что-то в нем появлялось такое, от чего у случайных слушателей кровь стыла в жилах. Ни от кого не укрылось, что Ниг, любимый черный кот Вардов, шипел и выгибал спину, едва первые звуки доносились сверху.

Запахи, которые время от времени вырывались из лаборатории, тоже были на редкость странными, иногда неприятными, но чаще легкими, почти неуловимыми, внушавшими фантастические образы. Вдохнувшие их люди обыкновенно видели, сколько хватало глаз, причудливые холмы или бессчетных сфинксов и гиппогрифов, которые терялись вдали.

Вард не возобновил своих прежних скитаний по городу и с головой ушел в изучение странных книг, которые он привез с собой. Он сразу же стал ставить не менее странные опыты, сказав, что путешествие по Европе во много раз расширило его возможности и вскоре он сделает великое открытие. Повзрослевший юноша стал еще больше походить на портрет Карвена в его кабинете, и доктор Виллетт частенько останавливался возле камина, когда приходил в дом, каждый раз заново поражаясь неправдоподобному сходству и отмечая, что только шрам над правым глазом отличает мертвого колдуна от его живого потомка.

Доктор Виллетт приходил по просьбе родителей Чарльза Варда, и его беседы с Чарльзом были весьма любопытны. Тот никогда не отказывался поговорить с доктором, однако нельзя было не понять, что душа младшего Варда для всех закрыта. Часто доктор замечал в его комнате странные вещи – маленькие восковые и несколько утрированные изображения на полках и на столе, полустертые круги, треугольники и пентаграммы, нарисованные мелом или углем на полу посреди комнаты. И каждую ночь уже чуть ли не по всему дому разносились песнопения и заклинания, так что Вардам стало трудно удерживать у себя прислугу и пресекать разговоры о безумии их сына.

В январе 1927 года произошло нечто странное. Как-то в полночь, когда Чарльз, по своему обыкновению, громко распевал у себя, со стороны бухты налетел ледяной ветер, и земля слабо закачалась под ногами. Не было ни одного человека по соседству, который бы этого не заметил. Кот выказал невиданный прежде страх, и все собаки, не меньше чем на милю кругом, разом залаяли. Это было прелюдией к страшной грозе, совершенно небывалому явлению в это время года, да еще такой грозе, что мистер и миссис Вард испугались, как бы дом не сгорел.

Они побежали наверх посмотреть на возможные повреждения, но у двери на чердак их встретил Чарльз – бледный, спокойный и решительный, с почти пугающим выражением триумфа и важности на лице. Он уверил, что с домом ничего не случилось, а буря скоро закончится. Немного постояв в нерешительности, они увидели в окно, что Чарльз прав, так как молния вспыхивала все дальше и дальше от их дома, и деревья перестали гнуться до земли под ветром и дождем. Гром постепенно стих, слышался уже только глухой рокот, потом и его не стало. Вновь выглянули звезды, и ликование на лице Чарльза Варда сменилось весьма необычным выражением.

Месяца два после этого Вард гораздо меньше времени проводил в своей лаборатории, выказав странный интерес к погоде и сделав странные запросы насчет весеннего таяния снега. Как-то в марте он около полуночи вышел из дома и вернулся только под утро, по крайней мере его мать услыхала шум мотора, затихший возле их двери. До нее донеслись приглушенные ругательства, и она подошла к окну. Четыре человека в темном вытащили из машины длинный ящик и по указанию Чарльза понесли его к боковой двери. Она слышала тяжелое дыхание и топот ног, потом глухой стук на чердаке, после чего мужчины спустились по лестнице, вновь появились на улице и уехали на своем грузовике.