— А что это значит?
— Это почти как у англичан: «Мой дом — моя крепость». Но вернемся к аналогиям. Вы живете в своей крепости или хотя бы в московской квартире. И вот согласно решению партии и правительства в ваш дом, в вашу московскую квартиру подселяют десяток цыган. Они приходят, распоряжаются вашими вещами, ставят у вас в квартире свои кибитки, и заметьте — в отличие от настоящих цыган не хотят учить ваш язык. Вы не нужны им иначе, чем готовить для них сыр и радиоприемники. А потом проведите у себя перепись населения и узнаете, что девяносто процентов жителей вашего дома говорят по-цыгански, причем и у вас лично не было возможности не выучить этот язык, поскольку их численно больше, а уж они-то точно ни слова на вашем языке выучить не собираются. Так и у нас в Латвии: есть много русских, которые не хотят говорить по-латышски. А мы по-русски научились. А теперь — Mans nams mana pils. To есть хочешь быть частью нашего латышского дома — будь латышом по языку. Учить наш язык мы никому не запрещаем.
Те, кто не хочет учить, конечно, представляют известную проблему. Но только для самих себя. В конце концов, они имеют возможность уехать туда, где не надо знать латышского языка, — в Россию, в Германию, в Америку, в Израиль — пожалуйста, поезжайте, если вас там ждут.
— А как ваша партия относится к возвращению на родину таких уроженцев Латвии, корни которых находятся там? Ведь многие из тех, кто родился в Латвии и чьи предки тоже там родились, сейчас живут в России, на Украине, в других странах.
— О, в этом вопросе у партии нет разногласий с исполнительной властью. У нас сейчас много репатриантов, некоторые даже находятся членами правительства. И вы знаете, у них тоже бывают проблемы с языком, один мой новый друг родился в Перте, в Австралии, и его латышский звучит очень по-деревенски. Но он старается, ходит на курсы…
— Я скорее имела в виду тех, кто сейчас живет в бывших республиках СССР.
— Тут тоже нет проблем. Конечно, если человек не занимался антигосударственной деятельностью, не сотрудничал активно с оккупантами.
— Не состоял в комсомоле?
— Зачем так передергивать? Комсомольцами не были только единицы. Даже в коммунистическую партию вступали не только предатели интересов нации и откровенные мещанские приспособленцы, были просто слепые люди. Пропаганда действовала и у вас, и у нас. Одним словом, если человек был честен, он может в любой стране прийти в посольство Латвии, подать заявление и документы, подтверждающие проживание их предков в Латвийской республике, и это все. Можно получить латвийский паспорт.
— И не обязательно ехать для этого в Латвию?
— Латвийский гражданин может вообще постоянно жить за границей, но он не может иметь другого гражданства. Либо ты русский, украинец, белорус, либо ты латыш.
— Михаил Семенович Гринберг, мой знакомый московский предприниматель, как раз хотел сменить российское гражданство на латвийское. И очень сожалел, что у него ничего не вышло. Сам он родился в Риге, отец с матерью — тоже. Его прадед был ковенским купцом второй гильдии и перебрался в Митаву в конце прошлого века, держал там крупную пивоварню. Предки по матери — из Витебской губернии, но из той ее части, что отошла в восемнадцатом году к независимой Латвии. У деда Михаила Семеновича в тридцатые годы была небольшая обувная фабрика в Риге, так что с приходом, как у вас говорят, оккупантов он несколько пострадал. Так что ваши родители могли ходить в обуви Гринберга, они ведь родились в Латвии?
— Да, у меня и отец и мать настоящие латыши.
— Они сейчас с вами живут?
Видно было, как Петровс весь напрягся.
— Это провокация, я не буду отвечать на такой вопрос.
— Ну, извините, пожалуйста, я никак не предполагала, что подобный вопрос может вас задеть. А о фамилии можно вас спросить — нашим зрителям, скорее всего, будет непонятно, почему у латыша русская фамилия.
— Петров — русская фамилия, Петровс — не русская.
— Извините, нам потом придется компоновать интервью, так что, если позволите, я спрошу еще раз. — Алена выдержала паузу и повторила: — Знаете, многие наши зрители недоумевают: вы латыш, а фамилия у вас русская.
— Это заблуждение. Никому ведь не приходит в голову считать русской фамилию Петерсон. Моя фамилия Петровс — тоже не русская. Это обычная фамилия среди латышей из Латгалии.
— Боюсь, что многие наши зрители толком не знают, что такое Латгалия. Не могли бы вы пояснить?
— Это Восточная Латвия. Латгальцы — те же латыши, но только они раньше попали под славянское иго. Сначала нас душили поляки, потом русские.
— Давайте пока оставим национальный вопрос, поговорим о политике. Как вы пришли в политику?
— Национальный вопрос трудно оставить, поскольку в политику я как раз пришел через национальное движение.
— Но вы росли в обычной советской семье, отец ваш, как я знаю, был подполковником Советской Армии…
— Если бы многие латыши не были офицерами, мы не смогли бы создать свою армию.
— То есть советские военнослужащие латышской национальности так запросто стали военнослужащими в независимой Латвии?
— Не все, конечно, только патриоты. Но я не военный, мне трудно говорить об этом.
— Хорошо; итак, как вы попали в национальное движение?
— Во времена Андропова я был студентом; у нас образовалась группа думающих молодых людей. Мы думали о свободе и однажды на 23 февраля расклеили в городе соответствующие листовки. Однако среди нас нашлись и предатели. Был один агент КГБ, к сожалению, до сих пор мы знаем только его кличку.
— Но ведь архивы КГБ Латвии остались у вас?
— Многое осталось, но многое таинственно исчезло.
— Давайте вернемся к вашей судьбе. Вас посадили в тюрьму?
— Нет. Мне повезло, и — буду откровенен — мне помог отец. Впрочем, его военная карьера после таких событий закончилась. Меня долго таскали в КГБ, допрашивали, но в конце концов ограничились тем, что исключили из университета. Правда, никуда не брали на работу… Сами понимаете — у меня оставалась только одна дорога: из мальчишки-романтика становиться настоящим борцом за свободу.
— А другие члены вашей группы?
— Несколько человек посадили, двое эмигрировали, судьба остальных напоминала мою. Сейчас одни занимаются бизнесом, другие работают в науке. В общем — жизнь продолжается.
— Очень интересно. Знаете, а ведь один ваш сокурсник живет сейчас в Москве. Может быть, мы еще раз встретимся за этим столом втроем, вы вспомните молодость…
— Я не нуждаюсь ни в каких встречах! Прекратите съемку, — почти выкрикнул Петровс, почему-то утратив акцент.
Экран потух, и Турецкий обратился к Глебу:
— И что было дальше?
— Латыш немного пошумел, а Алена пообещала скомпоновать более спокойную пленку, показать ему, может быть, что-то доснять. Он долго отказывался, потом она обещала съездить в Ульяновск, что-то узнать там для него; я к разговору не прислушивался, сматывал кабели, ну и все такое. В Ульяновск она действительно ездила, потом в Ригу. Дня через два после того, как Петровс уехал, они приходили в студию вместе с этим Гринбергом, пленку смотрели. Тот то смеялся, то плевался, а уходя сказал что-то примерно такое: «Большинство этих деятелей как были, так и остались или фашистами, или красными стрелками. Вот только не возьму в толк, в чем разница». Вот, собственно, и все.
— Попробуйте все-таки вспомнить, чего он от нее хотел в Ульяновске?
— Помнить-то я помню, да ерунда какая-то: они про коз говорили.
— Про коз?!
— Ну да, все «козочка» да «козочка». Бред, в общем.
— Понятно, — только и сказал Турецкий. — А кто еще присутствовал при записи?
— Пока запись шла — осветители еще были, двое. А потом — то один заглянет, то другой. У нас же проходной двор. Максим Сомов здесь толокся. Этот рекламный мальчик. До чего противный, — Глеб даже поморщился. Ему, поклоннику таланта Ветлугиной, было особенно неприятно, что она выбрала себе в друзья этого скользкого типа. — Потом Асиновский с приватизатором ждали, когда Алена освободится. Приватизатор — это Придорога. Он еще чуть всю аппаратуру мне не свалил.
