Одна фотография время от времени повторялась. Назавтра она так и провисит на экранах страны все двадцать четыре часа, да и позже появится еще не раз и не два. Алена смотрела на зрителей со смущенной и чуть виноватой улыбкой, обхватив пальцами подбородок. Очки она держала в свободной руке; без них вид у нее был такой трогательно-беззащитный, что сердце сжималось. Хотелось укрыть ее у себя на груди, согреть и утешить. «Поздно…»— отвечал глянцевый снимок. Алена смотрела как бы уже издалека, словно извиняясь за то, что ушла не простившись…

Вокзальная трансляция объявила о посадке на поезд, которым намеревался отбыть Алексей, но он продолжал сидеть.

Минут через двадцать пять фотографии и потрясенные лица Алениных коллег, пытавшихся что-то говорить о покойной, сменились репортажем с места события. Возле подъезда, где все произошло, стояли ошарашенные соседи по дому и сновали, проявляя запоздалую активность, милиционеры из ближайшего отделения. Появилась начальница МУРа Романова, знаменитый майор Карелин. Камера близко показала букетики цветов, уже положенные кем-то прямо на землю.

Оставалось только дивиться оперативности съемочной бригады. К сожалению, телевизионщики схватывали в основном эмоциональную сторону дела, холодным профессионализмом, который в данном случае предпочел бы Алексей, и не пахло. Соседи клялись в любви к несчастной покойнице, но ничего дельного, то есть способного пролить какой-то свет на убийство, не сказал ни один.

Положение отчасти исправил милицейский начальник, возникший на экране некоторое время спустя. Было совершенно очевидно, что весь народ снизу доверху жаждал крови и просто не понял бы (особенно тот, что наверху), не прояви органы правопорядка должной оперативности. И органы проявили.

— Свидетелям, — докладывал народу суровый полковник, — удалось заметить выходившего из подъезда человека в синих джинсах, кожаной куртке и серых кроссовках…

Алексей чуть не вздрогнул. Дело принимало интересненький оборот. Одежда в точности соответствовала его собственной на момент выхода от Лубенцова.

— Заканчивается посадка на поезд Москва — Петербург номер такой-то, — сказала трансляция.

Далее полковник стал перечислять приметы подозреваемого. Алексей с интересом узнал о себе, что он «среднего роста, худощавого телосложения, широкоплечий», на вид около сорока лет, что глаза у него серые, а волосы — «светлые, коротко подстриженные».

Нашлась и особая примета. Предполагаемый убийца ни при каких обстоятельствах не снимал перчаток.

И еще.

Гражданам, случайно обнаружившим подозреваемого, в категорической форме возбранялось предпринимать попытки самостоятельного задержания. Ибо подозреваемый «владеет приемами рукопашного боя» и в схватке опасен.

Исключительно опасен.

Алексею, естественно, показалось, что половина вокзала немедленно повернулась и пристально уставилась на него: это кто тут у нас среднего роста, худощавого телосложения, беленький и сероглазый?..

Так, наверное, чувствует себя человек, выпихнутый без штанов на людное место.

Конечно, это только казалось. Даже если бы знавшие его в лицо добросовестно выдали полное и подробное описание, получившийся словесный портрет подошел бы еще к половине мужского населения Москвы. Посмотрим, какой они сумеют изобразить фоторобот. Свою внешность Алексей когда-то сконструировал сам. Причем в расчете как раз на подобные обстоятельства.

Киллер не шевелился, храня внешнюю невозмутимость. Одежда, описанная полковником, в настоящий момент грела ему зад, упакованная в полиэтиленовый мешочек и убранная внутрь рюкзака. Кроссовки и джинсы на нем теперь были черные, на голове красовалась синенькая бейсболка, прикрывавшая ежик. Что же касается особой приметы, то еще третьего дня он попросил Витю Утюга наведаться в магазин и купить там спортивную куртку, конкретно описав, что именно ему требовалось. Утюг все выполнил в точности, и теперь на плечах у наемного убийцы висело нечто бесформенное из сине-зеленой ткани под романтическим названием «Альпийское очарование». Но главным в ней были рукава, достойные огородного пугала. Как ни вытягивай руки, пальцы все равно не показывались дальше костяшек, за которыми начиналась воспаленная краснота, повязки и прочее безобразие.

Полковник исчез с телеэкрана, и снова возникло беззащитное лицо Аленушки, окантованное траурной рамкой. Вот она-то, Леночка Ветлугина, единственная на всем вокзале, в упор смотрела прямо на Алексея. В этом у него никаких сомнений не было.

Ушедший поезд давно набрал ход и, наверное, уже катился мимо усыпанной огнями Останкинской башни. Наемный убийца утвердительно кивнул Аленушке, слез с насиженного рюкзака, водворил его на законное место и не торопясь направился обратно к метро.

А по дороге порвал и выкинул в урну так и не пригодившийся билет.

Когда встревоженный охранник позвал собиравшегося уже спать Лубенцова и Евгений Николаевич, подойдя к монитору, увидел на нем хмурую физиономию своего недавнего гостя, первым его чувством был приступ ужаса.

Обитая в доме, Скунс вел себя скромней мыши, был неизменно корректен, не задавал никаких вопросов и вообще сидел большей частью в своей комнате, изредка отлучаясь на улицу — погулять по своим делам да еще побегать трусцой, что происходило, как правило, в безлюдные предутренние часы.

О его профессии не упоминалось ни словом. Тем не менее Евгений Николаевич все эти дни не мог отделаться от ощущения, будто он взялся гладить тигра, и тигр действительно довольно мурлыкал, но в домашнего Барсика не превращался, и Лубенцов подсознательно чувствовал у горла клыки. А посему, распрощавшись и закрыв за киллером дверь, испытал ни с чем не сравнимое облегчение.

Понятное любопытство подвигло Евгения Николаевича включить телевизор и посмотреть передачу, отснятую у него дома. Последовавшие события вогнали его в состояние, близкое к тому, которое познал несчастный Кол Шакутин, когда ему сунули в руки лопату и предложили копать.

Но чтобы сумасшедший Скунс после всего случившегося пришел обратно к нему…

Лубенцов слыл человеком неробким, и слыл не зря (иначе давно бы сожрали), однако земля определенно поплыла у него под ногами. На этом грешном свете Лубенцову было что терять. Правду, наверное, говорят, что землетрясение, помимо чисто физической опасности, убивает еще и морально. Когда уходит из-под ног надежнейшее из надежных — привычная твердь, человек просто не может этого перенести.

Скунс, впрочем, чаще всего и делал именно то, чего от нормального человека ни в коем разе не ждали. И, вероятно, благодаря этому был до сих пор еще жив.

— Пустите в дом, Евгений Николаевич? — глядя в глазок камеры, совершенно спокойно поинтересовался наемный убийца.

Хозяин проглотил застрявший в горле противный горький комок и послал охранника вниз с наказом препроводить.

Войдя в квартиру, Скунс сразу проследовал в «свою» комнату, где еще не успели даже переменить белье на постели, сгрузил на пол рюкзак и пригласил Лубенцова для конфиденциального разговора:

— Можно вас на минуточку?

Евгений Николаевич затворил за собой дверь, и киллер сказал ему.

— Я не убивал Ветлугину.

— У меня нет повода не верить вашему слову, — не раздумывая отвечал Лубенцов. Скунс такого повода действительно никому и никогда не давал. И бизнесмен искренне постарался, чтобы в его ответе не прозвучало даже тени насмешки.

Когда имеешь дело с подобными типами, начинаешь руководствоваться не разумом, а инстинктом, и ему очень не хотелось смотреть Скунсу в глаза. Однако бледные пепельные зрачки поймали его взгляд, и киллер сказал:

— Я позволил себе злоупотребить вашим гостеприимством, Евгений Николаевич, потому что крепко надеюсь определить душегуба и оторвать ему голову. Вы же понимаете, спускать такой наезд я никому не собираюсь. — Помолчал и добавил: — Я уверен, ни вы, ни ваши люди ни в коей мере не причастны к тому, что одежда убийцы нечаянным образом совпала с той, в которой я от вас выходил. Я также уверен, что и впредь тайна моего у вас пребывания ни вами, ни кем-либо из ваших людей обнародована не будет.