В Дом журналиста Турецкий, естественно, опоздал. С трудом нашел едва ли не у самых Никитских ворот дырку, куда и втиснул свой несчастный, имеющий нищенский вид «жигуль», дотопал до чугунной решетки ворот и тут вспомнил, что временное удостоверение, выданное редакцией «Новой России», он оставил в бардачке машины. Впрочем, и нужно-то оно было больше для понта, чем для дела. Хотя, с другой стороны, с тобой разговаривают гораздо охотнее, если ты предъявляешь удостоверение газетчика, а не старшего следователя по особо важным. Ну ничего, решил он, на этот раз обойдется.

Мраморный зал был забит народом, и еще люди стояли возле открытых дверей. Давно не наблюдалось подобного столпотворения. Понимая, что просьбами и уговорами тут не обойтись, Турецкий довольно напористо, работая локтями, ввинтился в проход между рядами кресел и быстро нашел свободное место у противоположной стены. Были при этом и недовольные, ну и что! Главное, что он успел увидеть и от чего едва не остолбенел, это был выступающий с трибуны великий Маркуша! Бывший Сашин университетский преподаватель уголовного права Феликс Евгеньевич Марковский собственной персоной делал основополагающий, надо понимать, доклад о проблемах перехода России к правовому государству, о солидаристическом подходе к различным сторонам общественной жизни, а также о том, какой вклад внесла в это дело старая русская эмигрантская организация, базирующаяся во Франкфурте-на-Майне.

Все, о чем говорил Маркуша, было безусловно интересно, и у Саши возникла идея после доклада встретиться с ним, поговорить, вспомнить старое, может быть, заодно попросить дать тезисы доклада, а из них сделать для «Новой России» короткую выжимку основных идей Маркуши, добавив для антуража собственные воспоминания о студенческих днях…

Это случилось с Марковским наверное лет пятнадцать назад или чуть больше. За участие в каких-то, теперь и не вспомнить, диссидентских делах его «попросили» покинуть стены университета. Студенты тогда организовали группу в его защиту, подписывали петиции и прочее, потому что не без основания считали Феликса Евгеньевича одним из самых грамотных юристов в стране — не только теоретиков, но и практиков, — ведь до университета он долго работал в Московской прокуратуре. Где, кстати, позже работал и сам Турецкий и где память о Марковском, несмотря ни на какие фигуры умолчания, была свежа. Студенческие петиции никакого положительного эффекта не имели, и Марковский через некоторое время, как Саше сообщили на ушко, отвалил из благословенной державы. А в каком направлении, никто толком не знал.

И вот он снова на трибуне — порядком поседевший, прибавивший в весе килограммов этак двадцать. Но лицо осталось прежним — молодым и веселым, таким, как его все помнили на семинарах.

Наконец раздались аплодисменты, и все хлынули вниз — кто в ресторан, кто в буфет, а кто в подвал, к пиву. Через четверть часа поисков Турецкий отыскал Марковского в компании благородных старцев, весьма активно пьющих водку и хохочущих над вечными остротами неутомимого Маркуши. Саша в нерешительности остановился поодаль, не зная, что предпринять для привлечения высокого внимания к своей персоне, но Феликс Евгеньевич то ли почувствовал спиной настойчивый взгляд, то ли еще по какому поводу, резко обернулся, уставился на Турецкого в упор и знаменитым своим жестом лукаво погрозил мизинцем:

— Молодой человек, а я вас знаю, не отрекайтесь!

— Конечно, Феликс Евгеньевич! Помните, вы однажды меня срезали: «Объективное вменение, Турецкий, это чушь собачья, не оправдываемая ни временем, ни ситуацией…»?

— Ха, Турецкий! Александр! Господа, прошу минутку внимания, вот один из славных моих студентов! Ах, Саша, да что ж вы стоите в сторонке? Садитесь с нами! Друзья, позвольте познакомить! А это, Саша, мои коллеги по работе в известном вам журнале «Всходы». Ну да, те самые — «ядовитые»! — захохотал он. — Как тогда писали, а по-моему, кое-кто и по сей день так считает в вашей просоветской прессе. Позвольте представить вам и Валентина Дионисьевича Пушкарского. Льщу себя надеждой, что вы наслышаны о нем…

Еще бы не слышать о Пушкарском! «Враг народа» номер один. Многолетний руководитель зарубежной российской эмигрантской организации солидаристов, находившейся в Германии. Пушкарский поднялся из-за стола и церемонно раскланялся. Было ему уже хорошо за восемьдесят, сам худущий, ростом под потолок и глаза — широко открытые, смеющиеся.

— Здравствуйте, очень приятно. Полагаю, господа, поелику господин Турецкий, хо-хо, простите, Саша, еще совершенно трезв, поднести ему для начала вот этот стаканчик, хо-хо! По-русски, по-простому, по-нашему, господа!

Похохатывая, Пушкарский протянул полный граненый стакан и бутерброд с селедкой. Маркуша между тем называл фамилии остальных, а Турецкий все никак не мог отвести глаз от Пушкарского. И тот заметил, и тоже вопросительно, со смехом, брызжущим из глаз, уставился на Сашу.

— Так вы тот самый Пушкарский, которого приговорили к смерти? — вопрос был, конечно, не из самых вежливых.

— Именно, Саша! Именно приговорили, поелику сделали это сообща, хотя и, хо-хо, не сговаривались. А вполне возможно, что и сговорились! Смертные приговоры мне подписали и товарищ Иосиф Сталин, и фюрер Адольф Гитлер.

Видно было, что Пушкарский даже гордится столь высокой честью — считаться личным врагом одновременно двух кровавых диктаторов.

— Все эти люди, Саша, — сказал Марковский, расслабленно положив руку на плечо Турецкому, — все, кого ты видишь в этом узком кругу, сидели в гитлеровских лагерях и тюрьмах. А вот Валентина Дионисьевича от смерти спасла чистая случайность. Англичане разбомбили здание тюрьмы в Берлине.

— Ну, Феликс Евгеньевич, — вмешался крепенький старичок по фамилии, кажется, Арсеньев, — куда нам всем до Вэ Дэ Пэ! Он-то сидел в привилегированной камере для смертников.

— Не скажите, — тут же парировал Пушкарский, — никаких привилегий я не заметил, нам почему-то по субботам не давали, хо-хо, ни шампанского, ни жареных фазанов!

Пушкарский остался доволен своей шуткой, а Марковский сказал:

— Саша, вы посмотрите на этих людей! Все они закончили кто Сорбонну, кто Оксфорд. Вон Валентин Дионисьевич — доктор философии, химии, политических наук, профессор филологии. Доктор Рерих, напротив тебя, основатель целой философской школы! Господин Арсеньев — профессор права. Всю свою жизнь отдали они борьбе с коммунизмом и советской властью. Но — не диверсиями или шпионажем, как всегда клеветали на них партийные борзописцы, а словом и собственным пером. Я уже десять лет работаю с ними во Франкфурте-на-Майне и многому научился. А сейчас мы с господином Арсеньевым преподаем основы публичного, частного и координационного права в вашем Новом московском гуманитарном университете. Слышали о таком?

— Разумеется. Хотя их сейчас понаоткрывали где ни попадя. Все институты переименовали в университеты, а некоторые даже удостоились чести быть названными академиями. И знаете зачем?

— Любопытно!

— Другой уровень зарплаты — всего-то. Ну и звучит вроде посолиднее… А что Валентин Дионисьевич, он тоже у нас преподает?

— Нет, мой друг, — откликнулся живо Пушкарский, вот же слух у старика! — я теперь не у дел, хо-хо! Вышел на пенсию и разъезжаю себе по белу свету. С дорогими сердцу людьми встречаюсь. Вот сейчас навестил эту компанию, — он окинул радостным взглядом застолье, — и мотаю в Париж. Там у меня раут с одним нобелевским лауреатом. Потом махну в Люксембург, к приятелю. Он писатель с мировым именем, умница, замечательный человек, грех не навестить. А затем домой. Будете во Франкфурте, милости прошу в гости. Вот вам моя визитная карточка… А что, не доводилось бывать в наших местах?

— Да я-то собирался, дела, к сожалению, не пускают. Приятель у меня школьный обосновался в Мюнхене, приглашал с семьей. Но, вот видите, не удается пока.

— Стоит, стоит! — поощрил Александра Борисовича Пушкарский. — Побывайте, уверяю вас, понравится. Я ведь тоже к дому привык, знаете ли, хо-хо! День-другой погостишь — и домой тянет. Так что не исключено, что можем встретиться…