— И вы согласились?

— Друг все-таки! Потом, в ресторане вместе сидели. И у меня не было невесты — секретарской дочки. Так что мне вроде и терять нечего было.

— Да, дела. А потом?

— Что — потом? Потом меня чуть из комсомола не выгнали и лишили допуска к секретным материалам. В те годы почти все, что касалось физики, все исследования считались стратегически важными и требовали допуска. Поэтому в лабораторию меня не взяли, как Александров ни хлопотал. Жаль, старик очень хорошо ко мне относился.

— А Проценко?

— А Проценко произнес на комсомольском собрании вдохновенную речь, в которой заклеймил жуликов и спекулянтов вроде меня. Сказал, что им не место в рядах советской молодежи. Я, признаться, не ожидал такого. И институт бросил, можно сказать, с горя — в первый раз с откровенной подлостью столкнулся и не выдержал удара. Молодой был, незакаленный.

— Но институт вы в конце концов закончили?

— Вечерний. Восстановился через два года.

— А вы не пробовали объяснить, как все было?

— Я же с самого начала взял вину на себя. И уже в Москве, когда меня вызвали на бюро, чистосердечно покаялся, что, дескать, спекулировал джинсами. Мы же с Витькой обо всем договорились. И кто бы мне поверил? Сначала одно говорил, потом другое.

— Были же у вас друзья, кроме Проценко!

— Друзья… Витька тогда был моим самым близким другом…

— А Евгений Орлов?

— Нет. Общались иногда, как все на курсе между собой общаются. Слышал, что потом Витька с ним был — не разлей вода.

Куприяни нахмурился и махнул рукой:

— К чему сейчас об этом говорить!

Выйдя из школы, Митя сначала по инерции пошел к метро, но, подойдя к памятнику Грибоедова, внезапно почувствовал отвращение к подземной толчее и сутолоке. Он миновал вход в метро и пошел по направлению к Сретенке. Пять часов вечера. Сретенка и в середине дня место на редкость оживленное, а сейчас стала просто непроходимой: сколько здесь людей и машин! Митя поскорее свернул в один из переулков, ведущих к Цветному бульвару.

Разговор с Куприяни оставил крайне неприятный осадок. И дело даже не в Проценко. Ну, оказался человек подлецом — не первый случай ни в жизни, ни в мировой литературе. Ну, сделал потом подлец блестящую карьеру — бывает! Но что-то царапало душу и саднило. Что? Митя попытался разобраться в своих чувствах и внезапно понял, что дело не в Проценко, а в самом Куприяни. Как мог человек так легко сдаться? Его оговорили, обвинили черт знает в чем, а он, как баран, послушно отправился на заклание! Поэтому подлецы и процветают, что им не оказывают никакого сопротивления!

«Интересно, какими еще славными подвигами ознаменован путь Виктора Сергеевича наверх?» — Митя почему-то был уверен, что случай с Куприяни далеко не единственный. Хотя… Кто знает, может быть, сам Проценко всю жизнь мучается угрызениями совести и больше ничего такого никогда не совершал. Человеческая натура — странная вещь.

У Проценко репутация человека честного и порядочного. Не на пустом же месте возникла! Хотя… Жена — дочь секретаря обкома. Потом, кстати, его повысили в должности, он стал кандидатом в члены Политбюро; а при Горбачеве вообще круто пошел в гору. Разное про него говорили… Какие у Проценко, интересно, отношения со своим знаменитым тестем? И что сейчас этот тесть поделывает? А вот жена у Проценко довольно милая, Мите она понравилась.

Погруженный в свои мысли, Митя сам не заметил, что ноги вынесли его к Самотечной площади. Отсюда два шага до Кириного дома, она должна скоро прийти с работы. Их последняя встреча вышла не слишком теплой… С другой стороны, она просила его уйти только в тот вечер. Не сказала ведь, что вообще не хочет с ним знаться!

Странно, но Митя нисколько не ревновал Киру к прошлому. Ему было ее безмерно жаль, и он с удовольствием набил бы морду этому самодовольному ублюдку-англичанину. «Хотя, — подумал Митя, — в сущности, я должен быть ему благодарен за то, что он на ней не женился и тем самым расчистил мне путь. Уж я-то женюсь на ней, и никакое стихийное бедствие мне не помешает».

Дверь открыла Аленка. При виде Мити ее лицо оживилось:

— Я уж боялась, что ты никогда больше не придешь!

— Ну почему же, — Митя снял курку и повесил на вешалку, — я пришел буквально через день.

— Мама в прошлый раз была не в себе, ты на нее не обижайся.

— Проехали. Как у тебя насчет ужина? — Митя прошел в кухню и по-хозяйски огляделся.

— А вот и есть! Не ожидал? — Аленка победно посмотрела на него. — Свинина с картошкой. Устроит?

— Валяй!

Когда в начале седьмого Кира пришла с работы, она застала на кухне следующую сцену: Митя сидел за столом и уписывал за обе щеки мясо с жареной картошкой, а Аленка сидела напротив и, подперев щеку рукой, с удовольствием смотрела, как он ест.

— Подложить еще? — заботливо спросила она, увидев, что Митина тарелка почти опустела.

— Валяй, — согласился Митя, протянул Аленке тарелку и в этот момент увидел Киру. Он опустил руку и покраснел так, что даже шея стала пунцовой. Кире стало смешно и жалко его — так трогательно он выглядел, прямо как провинившийся мальчик.

— Не стесняйтесь, продолжайте, — с улыбкой бросила Кира с порога. — Я сейчас помою руки и присоединюсь к вам.

— Ой, мама! — вскочила Аленка. — А Митя пришел, и я кормлю его ужином.

— Ну и молодец. — Кира скрылась в ванной. Митя и Аленка переглянулись и облегченно вздохнули.

— Я же говорила — ничего, обойдется, — шепнула Аленка.

— И я — ничего…

Через пять минут они все мирно сидели за столом. Кира ужинала, а Митя с Аленкой пили чай. Митя сам не заметил, как рассказал о своей сегодняшней встрече с Куприяни. Аленка пришла в негодование:

— И что, это все так и осталось?

— Ты о чем?

— Ну, так никто и не узнал, как было дело?

— Некоторые знали, наверное. Чего сейчас-то об этом говорить!

— Но он же жизнь человеку сломал! Может быть, если бы не этот Проценко, твой Куприяни был бы новым Эйнштейном! Может быть…

— Нет, не может быть, — спокойно сказала Кира. — Проценко, конечно, подлец, кто спорит. Но из Куприяни все равно ничего не получилось бы.

— Но мама! Как ты можешь так говорить!

— Эйнштейн — это не только талант, но и характер. Он просто не мог не стать гением при любых обстоятельствах. Если бы у Куприяни был характер, он бы не сломался на первом же подлеце. А если сломался — значит, все равно из него ничего путного не получилось бы. Ни у нас, ни в любой другой стране нет теплиц для научных работников.