Врач из арестованных не отходил от старика и поэтому оказался рядом. Сделав два шага в сторону офицера, он осмелился обратиться к нему: «Господин офицер, позвольте сказать вам, что никакой осмотр уже не нужен, так как этот человек мертв».
Все зашептались. Напряжение достигло своего предела. Тогда я подумал, что наш врач даже не обмолвился о наступившей смерти раньше, чтобы не усиливать беспокойство среди сокамерников. Труп унесли в покойницкую. О несчастье, видимо, оповестили родственников умершего. На следующий день они пришли в тюремный барак. Вдове позволили поговорить с нами в течение пяти минут. Она хотела знать, какими были последние слова, произнесенные ее мужем. Старая женщина плакала. Врач подошел к ней и крепко обнял. Постепенно она немного успокоилась и сумела сказать несколько слов ему на ухо. Я, несмотря на то, что находился рядом, не смог их расслышать. Время кончилось, появившийся охранник, сообщив об этом, увел несчастную вдову с собой.
Следующий день начался с обычного утреннего ритуала: вошли солдаты и сержант со списком фамилий в руках. Все мы в страхе попятились назад, как будто наше место было в глубине барака. Это была естественная реакция на присутствие вооруженных людей, вошедших с мрачными лицами, обозленных, неумолимых, безжалостных, готовых без колебаний выстрелить при малейшем нарушении установленных ими правил. Думаю, что мы старались разрядить обстановку. Те, кого вызывали, должны были выйти в центр барака и ждать дальнейших приказов. В первые дни казалось: их отпускают домой. Поэтому они охотно подчинялись, а остальные их поздравляли. На четвертый день я заметил, что процедура эта хорошо организована — каждый раз вместо уведенных арестантов в течение ночи появлялись другие.
Среди последнего пополнения оказался высокий худой человек с окровавленной голенью. Кусок кости выходил наружу. Я спросил, откуда такая рана, и он мне сказал, что сам не понимает, почему солдат бил его только по ногам и каждый раз тяжелый сапог попадал по голени. Врач посоветовал ему промыть рану водой и, по крайней мере, первую ночь не надевать толстых и грязных брюк, которые были на нем. Расстроенный человек грустно смотрел на свои ноги, приговаривая: «Что за невезенье, сеньор! Я всегда знал, что быку на чужой земле достается даже от коров…» Этот заключенный был не из большого города, а из поселка. На следующий день его раны начали зарубцовываться.
Мне очень хотелось понять, за что меня арестовали. Но за три дня я наслушался столько историй, поэтому окончательно растерялся. Если те, кто выходил, считали, что возвращаются домой, то прибывавшие вместо них приносили с собой уличные слухи. А на улицах рассказывали, как в некоторых казармах и полицейских участках применяют пытки. Я отказывался верить, однако многие думали, что тем, кого вызывали, предстояло пройти через это.
Пока я как во сне предавался своим размышлениям, сержант, громко выкрикивавший имена, провопил на редкость высоким и пронзительным голосом: «Эмануэл Сантарем!» Поскольку я продолжал стоять, не в состоянии сообразить, что выкрик относится ко мне, врач, находившийся рядом, дотронулся до моего плеча, одновременно кладя мне в карман кусочек сложенной бумаги. Как будто очнувшись, я быстро вышел вперед. Еще оставалось время пожать руку врачу, пожелавшему мне удачи.
Подойдя к другим арестованным, я вытянулся в струнку и застыл. Сержант какое-то время продолжал выкрикивать имена. Наконец охранники отдали приказы. И мы, словно оловянные солдатики, медленно и униженно двинулись к грузовику, припаркованному неподалеку. Уже в кузове, прижавшись друг к другу под зеленым брезентом, ждали довольно долго. Наконец мотор заработал и нас повезли в неизвестном направлении.
Один из заключенных сказал мне, что хотя машина долго кружила по городу, мы отъехали от нашего барака недалеко. По каким-то соображениям военные, кажется, хотели, чтобы мы не знали, куда они нас привезли.
До того, как разрешили вылезать из кузова, люди осмеливались переговариваться, не понижая голоса, но как только получили приказ спрыгнуть, мгновенно перешли на шепот. Едва уловимый, он вползал в уши: «Министерство общественной безопасности!» Это означало, что мы находились в центре Ресифи, на улице Аврора, на берегу реки Капибариби.
Что нас ждало там? Об этом не хотелось даже думать. Сунув руку в карман, я достал клочок бумаги, который мне дал врач. Было любопытство, что на нем написано. Оказалось, что ничего особенного, — всего лишь адрес и имя женщины. Это означало, что если удастся выйти на свободу, нужно постараться сообщить ей, что ее муж жив.
Когда настал мой черед спрыгивать, я удивился, что шофер, въехав задним ходом в предельно узкие ворота, смог поставить грузовик так, что кузов находился как раз у самой двери. Все происходило очень быстро. Солдаты покрикивали, подгоняя застрявших. Времени, чтобы оглядеться, не было. И все же я заметил, какое солнечное утро, и на мгновение остановился, как идиот, задрав голову кверху. Неизвестно откуда появившийся здоровяк в темных очках втолкнул меня в коридор со словами: «А ну, шевелись быстрее!» Впрочем, толкал он всех подряд. Кажется, он особенно торопился. Да, мы не были людьми! С нами обращались как со скотом.
Помещение, в которое нас загнали, оказалось тесным. В полумраке я смог разглядеть еще одну дверь и два боковых окна, надежно запертых на железные засовы. Окна, по всей вероятности, выходили во двор. Свет сквозь них едва просачивался — очень слабый, бледный, как будто его излучал какой-то флуоресцирующий источник. Скоро вторая дверь открылась и вошел мужчина со списком в руках. Он встал перед нами и начал перекличку. Это напомнило мне времена обучения в лицее, когда мы по пять раз в день отвечали на переклички учителей. Но здесь все происходило иначе. Человек сверял по списку врученный ему товар. Сержант, ответственный за перевозку, смотрел в находившуюся у него копию и затем ставил свою подпись.
Убедившись, что все в порядке, новый хозяин хлопнул в ладоши, требуя внимания, и тут же начал говорить: «…вам запрещается общаться друг с другом; позднее начнется допрос…»
От одного только слова допрос по спине побежал холодок. Какой допрос? Что я буду говорить? Пересказывать то, что уже не раз рассказал?
Позднее тот же тип вернулся и назвал трех человек. Я был последним из них. Заключенные посмотрели нам вслед, как будто прощаясь. Пройдя по коридору в указанном направлении, мы остановились в своего рода вестибюле. Вскоре вызвавший нас человек вошел туда же в сопровождении полицейского через другую дверь и, словно удостоверившись, что все готово, вышел, приказав следовать за собой. Еще один коридор и еще один полицейский, поджидающий нас в дверях маленькой комнаты. В ней не было никого и ничего, кроме стола с телефоном.
Тишина там стояла такая, что через несколько минут я начал слышать не только глухой гул, какой обычно издают тяжелые предметы, падая на пол, но и различать отдаленные голоса и даже шепот. Мне даже показалось, будто я на самом деле слышал невыносимо пронзительные, отчаянные крики. Но потом они смолкли. Снова появился сопровождавший нас мужчина и сел за стол рядом с телефоном. Выдвинув ящик, он достал из него огромную книгу и погрузился в чтение. Небольшая каталожная карточка, использовавшаяся им как закладка, отмечала то место, на котором он остановился раньше. Временами он поглядывал на нас, но лишь слегка встряхивал головой, двусмысленно и безадресно улыбаясь. Так как разговаривать не разрешалось, мы трое ограничивались тем, что переглядывались между собой и молча ждали приказаний.
Я уже чувствовал усталость и легкое головокружение от долгого стояния. Затекшие ноги в старых ботинках дрожали, и мне не удавалось пошевелить пальцами. Вернее, я не ощущал их. Мне настолько все обрыдло, что я уже не знал, на чем остановить взгляд. Темный стол, открытая книга в руках неподвижно сидящего мужчины, белизна высокого потолка, выкрашенного масляной краской, гладкие стены невыразительного тона, деревянный пол, откликающийся скрипом на шаги людей, снующих по невидимому коридору, действовали на нервы. И ко всему этому нельзя было ничего ни сказать, ни спросить. Оставалось лишь прислушиваться к многообразию шумов, которые то пропадали, то возвращались.
