Внезапно ударил гонг вызова.

Георгий вскочил, едва не опрокинув чашку, и бросился к вспыхнувшему экрану видеофона, стоявшего в углу веранды. Из глубины экрана навстречу ему медленно выплыло молодое остроскулое, почти мальчишеское лицо.

— Я оказался прав?! — сказал Георгий. — “Электрон” стал сразу набирать субсветовую скорость, и сигнал преследования не догнал его? — Он помолчал. — “Электрон” пройдет мимо Юпитера. Может, поле притяжения захватит корабль? Потом мы могли бы зачалить его и переправить на Марс, по месту назначения.

— Я тоже сначала подумал об этом, товарищ Коробейников…

— Прикинули на ЭВМ?

— Гравитация Юпитера слишком слаба для “Электрона”. Кто же мог знать, что включатся дюзы, которые были опломбированы? Это проклятое тире…

— Как же вы объясняете появление этого самого тире?

— Никак в толк не возьму, Георгий Иванович. Вы же знаете, мы накануне вместе все проверили. Программа запуска была составлена безукоризненно.

— Но факт остается фактом. Подвело нас именно математическое звено, за которое вы отвечаете…

— С Дором плохо? — тихо произнесла жена, когда экран видеосвязи погас.

Георгий устало опустился на стул, но к чаю больше, не притронулся.

— С твоим любимцем распрекрасно, — сказал он. — А вот с новопоселенцами Марса плохо. Они остались без универсального помощника, которого так ждали. Дор призван был обеспечить механизацию всех работ на Марсе. Всех работ на Красной планете, понимаешь?! А нашему институту каково? Полтора десятка лет работы — прахом. А все потому, что в перфоленте программы запуска оказалось пробитым лишнее тире. Одно-единственное! Видимо, из-за этого и исказилась траектория полета.

— Почему же вы не послали перехватчик?

— Увы! — сказал Георгий. — Как говорится: беда одна не приходит. Сразу после старта на “Электроне” включились субсветовые дюзы, которые предполагалось обкатывать лишь при последующих запусках, после возвращения корабля с Марса. Была еще у меня надежда, что корабль будет захвачен полем тяготения Юпитера…

— Да, я слышала.

— Теперь все надежды лопнули.

— Послушай, а разве нельзя воспроизвести проект Дора? — сказала она осторожно.

— Как ты себе это представляешь — воспроизвести? Дор — это личность, а личность неповторима.

— Что же все-таки делать?

— Есть у меня одна гипотеза, — задумчиво произнес Георгий и потер ладонью большой, с залысиной лоб. — Но, боюсь, мы не сумеем проверить ее.

— Почему?

— Потому что она связана непосредственно с Дором, а он далеко. Ладно, давай отдыхать

Ночью Екатерина долго не могла уснуть. Какие-то бесформенные тени медленно проплывали по потолку — или это только чудилось? Ей вспомнилось последнее посещение Дора. Это было позавчера, а кажется — так давно…

…Дор прошуршал по дорожке, поднялся ни террасу. Энергично и весело, как всегда, поздоровался с ней. Георгия дома не было: он дни и ночи, которых так немного оставалось до запуска “Электрона”, пропадал на испытательных полигонах.

За долгие годы знакомства Екатерина привыкла уже к этому огромному оранжевому шару со слегка волнующейся поверхностью. Дор, чудо биопластики и электроники, казалось, все знал, все понимал. Единственным, по ее мнению, недостатком Дора было то, что робота создали и воспитали начисто лишенным эмоций. “Чувства Дору ни к чему, — сказал ей как-то Георгий. — Они попросту энергетически невыгодны. Испытывать страх, надежду, любовь к кому-либо — это не для Дора. У него совсем другие задачи”.

Последние месяцы перед запуском робот пользовался в Зеленом городке полной самостоятельностью.

— На полигоне у меня выдался свободный часок, и я решил закатиться к тебе! — пророкотал Дор, останавливаясь посреди веранды.

Она улыбнулась — настолько естественно в устах Дора прозвучало это “закатиться”.

— Скоро улечу навсегда, — произнёс Дор, внимательно озирая осенний пейзаж. — Буду воспроизводить автоматы. На Землю мне уже не возвратиться.

— Ошибаешься, Дор! — воскликнула она. — Через год-два с Марсом наладят регулярное пассажирское сообщение.

— Нет, я не вернусь, я знаю, — повторил настойчиво Дор. — Потому и хочу взять с собой как можно больше: виды, картины, голоса. У меня ничего ведь не стирается в памяти. Не то что у вас, людей!

— Ты и мой… мой облик увезешь с собой? — спросила она, пораженная неожиданной мыслью.

— Конечно! И твой, и моего конструктора-воспитателя, и многих тысяч людей, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело. Я хочу, чтобы в мою память вписались навечно и берега Крыма, и льды Таймыра, и заповедная сибирская тайга, и эта веранда, и эти часы, — все, все хочу я взять с собой!

— Что ты сказала? — откликнулся Георгий. Он тоже не спал.

— Нет, я так…

Ей представился стремительно несущийся корабль, стальной иглой пронзающий ледяные пространства вселенной, и Дор, который мечется в корабле живым оранжевым шаром. Она только теперь, в часы бессонницы, осознала, насколько успела привязаться к Дору. Что ждет его там, в открытом космосе? До каких звезд, до каких галактик доберется он, не умеющий управлять кораблем, прежде чем исчерпается запас аннигиляционного топлива?..

Она проснулась от прикосновения Георгия.

— Ты кричала, — сказал он.

— Мне приснилось, что Дор упал на солнце и сгорел…

Чем дальше стремительная яхта уходила от берега, тем круче вздымались волны. Внезапный порыв ветра так тряхнул легкое суденышко, что Карранса инстинктивно вцепился обеими руками в поручни кресла, намертво прикрепленного к полу сфероида. Ветер, настоящий морской ветер до самой воды выгибал белый парус, упруго бил в лицо, забирался под расстегнутый на груди комбинезон.

— Выдержит? — крикнул Карранса, полуобернувшись к соседу, и указал на вздрагивающий от напряжения парус.

— Это релон — штука сверхпрочная, — скорее прочел он по губам, чем расслышал ответ Стафо, штурмана “Ренаты”, пульсолета первого класса.

— Только в море, только в море может счастлив быть моряк, — весело пропел-прокричал Карранса, уже ни к кому не обращаясь.

Нос яхты то высоко вздымался над водой, то глубоко зарывался, вздымая вверх белые буруны. Солнце не спеша садилось, и его косые лучи скользили по зеленым волнам.

Яхта круто изменила курс, и морские брызги ударили в лицо Каррансы. Он помотал головой и даже зажмурился от удовольствия.

А в молочно-белой дали уже вставали строгие линии пристани, гордо взметнувшиеся ввысь купола башни радиосвязи, стрелы подъемных кранов…

Следом за другими членами экипажа Стафо и Карранса покинули зал, где демонстрировался сферофильм, и теперь шли узким коридором, освещенным приятным зеленоватым светом.

— Неплохо прогулялись, а? — хитро подмигнул Карранса приятелю.

— Чудно, — усмехнулся Стафо, — только вот если бы качка поменьше.

Белоснежная яхта, борт которой они только что покинули, разрезала гостеприимные воды Черного моря близ Аюдага. Эту мысль — каждую субботу всем экипажем звездолета пускаться по морю на легкокрылой яхте, — подал капитан “Ренаты” Петр Коробейников.

— Ты куда теперь?

— У меня вахта, — вздохнул Карранса. — Скучища… Меня ждут шесть часов мертвого штиля на экране. Уже восемь месяцев у нас ни одного, даже самого ничтожного происшествия.

— И ты недоволен этим?

— Ну хоть бы что-нибудь произошло! Ведь расстояние мы покрывали — будь здоров, столько пульсаций прошли.

— Счастливого дежурства.

Карранса захлопнул люк пневмокапсулы и привычно нажал на пульте кнопку центральной рубки управлений. Круглая кабина бесшумно рванулась и понеслась, наращивая скорость. Сквозь прозрачную оболочку мелькали сложные переплетения труб и волноводов, плоские платформы. Кабина то взлетала вертикально вверх, то скользила по наклонной плоскости, то двигалась по дуге. За годы полета на “Ренате” Карранса изучил путь в свою рубку до мельчайших подробностей. Даже закрыв глаза, он отчетливо представлял себе каждый метр пути.