Минотавр сел на кровать рядом с Ариадной и заговорил чуть громче:

– Я сказал тебе, мол, это наши старейшины решили, что я должен остаться тут для противостояния стихиям. На самом деле было не совсем так. Они решили, что кто-то должен остаться для этого. И я вызвался. Сам. Мне казалось важным сделать хоть что-то вопреки стихиям. Потом я не раз жалел о том решении, но было поздно.

Ариадна успокаивающе погладила его по руке и едва не вздрогнула – ладонь Таринта была человеческой. Ариадна дотронулась кончиками пальцев до его головы – она тоже была обычной, человеческой.

– Ты… Они тебя заколдовали, но злое волшебство уходит по ночам? – прошептала она ошарашенно.

Минотавр усмехнулся:

– Снова ты чудеса ищешь там, где их нет. Нет в этом волшебства, есть только предметы, что помогают мне совладать со стихиями и защитить себя, если до того дойдет. Хотя в чем-то ты и права – я и сам порой думаю, что эти перчатки и шлем не без волшебства созданы. Я до сих пор так и не понял, почему никто из тех, кого мне присылали в жертву, с этими вещами управиться не смог.

Голова у Ариадны шла кругом, а когда луна выглянула из-за облаков и осветила лицо Таринта, мысли Ариадны и вовсе запутались. Таринт выглядел лишь немногим старше Тесея и был красив непривычной, чужой красотой. Его глаза вдруг оказались очень близко, и от этого было легко и сладко. Ариадна поняла, что он целует ее, уже когда Таринт отстранился и произнес:

– Не бойся. Мужчина может забрать часть жизненной силы только у мужчины, а у женщины – лишь другая женщина. Я не причиню тебе вреда и ничего не заберу. Могу только оставить в тебе новую жизнь.

Отвечать словами Ариадна не стала.

Огонь в очаге горел ровно и радостно, по-домашнему, и старому Алету виделись в нем знойные дни, что были спустя четыре дюжины лет после отъезда Ариадны на остров.

Зима в тот год унесла с собой и Тесея, и Ифита, и Гианта с Ниреем. Они ушли к праотцам один за другим, словно сговорились прежде. Было в их жизни и плохое, и хорошее, были и несбывшиеся надежды, и нечаянные радости. Сыновья их и дочери вернулись на берег, кроме двоих, не пожелавших покинуть остров: Илианы, дочери Хионы с Ифитом, и Талы, дочери Паленны с Тесеем. Виною тому были сыновья Ариадны. Во всем пошли они в своего отца, Таринта – и статью, и характером, и умом, и способностью со стихиями справиться. И передал им Таринт в то лето свое обязательство хранить людей от лютой непогоды, отказался у других людей жизненную силу брать. Еще дюжину лет прожил он на острове, уйдя к праотцам тихим осенним вечером вместе с заходящим солнцем. Ариадна последовала за ним несколько месяцев спустя. И, даст Небо, запомнят дети рассказанную Алетом историю, не спутают ее со злыми легендами, не смешают вымысел с правдой. Правдой о Минотавре.

– …Самая знатная битва – это когда мы Алашию воевали. Владыка двух стран отдал повеление, наместник Яхмос собрал войско и корабли. Поплыли и захватили.

– Парень, у тебя в Ахияве Лакони родичей нет? – спросил щербатый здоровяк, воинский пояс сверкнул серебряной бляхой звеньевого.

– А где это?

– На западе, за Лиловым морем. Так что, нету? А то говоришь как они, два слова и вся история. Красочнее ври давай, байка должна быть смачной.

– Так то байка, а я правду говорю… Смачной? Ладно, попробую.

Гладь Зеленого моря вспарывают грозные тараны львиных кораблей, легкие пятидесятивесельники стараются не вырываться вперед. Более шести десятков парусов, при виде такой силы любой морской пират спешит укрыться где-нибудь в скалах и молить Мару-заступницу и всемогущего Баала – пусть эта сила идет за кем-то другим, не за мной!

Морская дева и небесный владыка порой отвечают на молитвы, но милосердием не отличаются.

Могучее воинство вышло в море именно для того, чтобы пираты Алашии более не беспокоили берега Черной земли и подвластного ей Ханаана. Чтобы покарать дерзких и усмирить несогласных, чтобы взять дань добром с тех, кто хочет мира, и дань кровью – с непокорствующих. Военачальник Тутмос, сын ханаанского наместника Яхмоса, носитель знака рыбоглазого Дагона, избран привести Алашию к покорности; а кто не согласен, сам виноват.

Широким полумесяцем открывается залив, способный принять и укрыть от непогоды хоть десять сотен кораблей. Некрупная галька и песок, мелей почитай что вовсе нету, выше уреза воды – высохшая под летним солнцем трава, оплетенные кустарником медно-рыжие скалы, змеящаяся по склону дорога и белые стены на вершине.

Энгоми, Медный город, главный оплот Алашии. Главный и мятежный, в открытую заявивший о том, что ни владыке двух стран, ни его наместнику Яхмосу подчинения не будет. Непокорный должен быть наказан, его участь станет уроком для остальных, разбить войско Энгоми – и вскоре весь остров падет к ногам победителя Тутмоса.

А вот и они, непокорные, шлемоблещущей гусеницей спускаются по дороге к побережью. Храбрые алашийцы не хотят отбиваться в городе, рассчитывая на крепость стен, – они намерены встретить захватчика Тутмоса прямо на берегу и сбросить его в море. Они пираты, но пираты – воины, не торгаши.

Пока корабли Тутмоса собираются под знак Дагона, готовясь к высадке, воины Медного города выстраиваются на берегу. Храбрость их не показная: знающие премудрости счета уже передали, что алашийцев более девяноста сотен, тогда как под началом Тутмоса – чуть больше шестидесяти. Да, они не вчерашние землегрызы-ополченцы, на Медный город идут могучие щитоносцы и грозные лучники Та-Кемт и опытные дружинные отряды князей Ханаана. Но и алашийские пираты – враг не из легких: правящая островом военная знать-деньены закована в панцири с головы до пят и хорошо знает, с какой стороны у копья острие. Подчиненные Энгоми племена также не стоит сбрасывать со счетов: луви, рудокопы и кузнецы мало искушены в ратной науке, зато крепки телом и упорны духом, а оружие на длинных древках позволяет их плотному строю надежно отражать вражью атаку; малорослые же козопасы-кафторы хотя и не бьются строем и не имеют ни мечей, ни добрых копий, но зато умеют метко посылать в цель стрелу и пращный камень, а также скакать по любым склонам не хуже своих коз…

– Ну вот, другое дело! А то «поплыли и захватили». Так-то хоть ясно, кто с кем и за что.

– За что – оно всегда ясно, – фыркнул кто-то в полутьме, куда языки костра не доставали. – За богатства. За ценный камень, строевой лес, звонкую медь, тучные нивы, крепкие города и пристани, за пошлины с проезжих торговцев и подати с местных земледельцев и мастеровых.

– И за то, чтобы наши еще раз вломили ихним, – добавил звеньевой. – Давай, парень, ври дальше.

– Да тут и врать-то нечего…

Убирают паруса крутобокие суда, выставляют весла и, вспенив тихую воду залива, выстраиваются в две линии. Львиные корабли впереди, пятидесятивесельники сзади. Бьют боевые барабаны, воины на веслах гребут – слаженно, мощно, ускоряясь с каждым разом; корабли набирают ход и с размаху вылетают на берег едва не на полкорпуса; пятидесятивесельники между своими большими львиномордыми братьями и чуть позади, встав ровно нос к корме, многие сталкиваются, но крепкие кедровые борта, рассчитанные на морские сражения, выдерживают. С боевым кличем выпрыгивают на берег щитоносные сотни Кемт, глубоким строем по десятеро в ряд; в промежутки между ними втискиваются ханаанские дружинники с пятидесятивесельников; на высоких носах львиных кораблей остаются меткие лучники. Град стрел падает на шагающее навстречу войско Энгоми – деньены впереди, луви позади, кафторы-застрельщики там и сям. Удар! Копья в щиты, щиты в щиты, пятимся, нас теснят, за спиной бронзовый клин тарана, над головой стрелы. А впереди, на холме, высоко, за спинами врага – белые стены Медного города… и дым над ними! Кто такого не знает? Только тот, кому не доводилось видеть пожар в захваченном и разграбленном городе…