этих врагов у тебя нет никого.

Великий князь вздрогнул, его лицо исказилось ненавистью, сложенные на груди руки сжались в кулаки.

— Боярин, ни слова об этих предателях, — прогрипел он. —

Ни слова, прошу тебя...

Адомас внутренне рассмеялся, он всегда рассчитывал свой удар так, чтобы тот был как можно точнее и болезненнее. Он не ошибся и сейчас. Великий князь не мог терпеть даже упоминания о своих родных братьях, православных князьях Дмитрии и Андрее Ольгердовичах, вскоре после смерти их отца, прежнего великого литовского князя Ольгерда, перешедших на службу к московскому Дмитрию и ставших князьями в Брянске и Пскове. А сколько литовских и русских князей и бояр с менее известными именами тоже откололись от Литвы, признав над собой руку великого московского князя!

Глаза Ягайлы сузились от злости, по лицу пошли красные пятна.

Проклятые изменники, из-за зависти ко мне и моему ти

тулу они переметнулись к московскому Дмитрию.

Нет, великий князь, не зависть к тебе заставила их поки

нуть Литву и уйти к Дмитрию. Их матерью была русская кня

гиня, с ее молоком они впитали любозь к Руси. Они с детства

выросли в православии. И если ваш отец и ты видели в Руси

врага и шли на нее с мечом, то они видели в ней друга и

звали к союзу с ней. Они хотели, чтобы Русь и Литва, как две

сестры, стояли вместе и против ордынского грабежа на восто

ке, и против папского нашествия на западе.

Я согласен, что московский Дмитрий сделал хороший ход,

выставив против меня моих же братьев. Но почему я должен

бояться их, а не они меня?

12

— Великий князь, вы все трое сыновья Ольгерда. И пусть

у вас были разные матери, но вы росли и воспитывались вме

сте, у вас были одни и те же друзья. Сейчас эти друзья дет

ства стали литовскими князьями и боярами, твоими воеводами

и придворными. Знаешь ли ты, что творится у них в душе? Чью

сторону примут они, потерпи ты хоть малейшую неудачу

в своей борьбе с Русью? И тогда я не знаю, на голове какого

из сыновей старого Ольгерда очутится его корона.

Ягайло промолчал и отвернулся к окну. Затем снова донесся его глуховатый голос:

Ты прав, боярин, я согласен с тобой. И давай больше не

будем бередить старые раны.

Хорошо, великий князь. Но помни следующее. Татарский

Мамай будет сражаться только с Русью и московским князем

Дмитрием. А ты обнажаешь меч против своих родных братьев,

соперников на место великого литовского князя. И если Мамай,

потерпев неудачу, лишается только богатой и лакомой добычи,

то ты можешь потерять Литву и, возможно, жизнь. Помни всегда

об этом, великий князь.

Адомас замолчал, и некоторое время в комнате висела тишина. Но вот фигура великого князя, неподвижно стоявшего у окна, сдвинулась с места, он снова сел за стол, подпер голову руками, его глаза остановились на стоявшем возле двери Адомасе.

— Я воин, боярин. Никто даже из моих врагов не упрекнет

меня в трусости или неумении воевать. Но политика не моя

стихия. Так скажи сейчас, что делать мне, великому князю Лит

вы, у которого со всех сторон только враги, а единственный

союзник и друг — татарский хан, с которым не сегодня, так

завтра я сам буду вынужден скрестить меч.

Огонек торжества мелькнул и тотчас погас в опущенных глазах боярина, волна радости разлилась по его телу, сразу притупив никогда не затихающую боль.

— Великий князь, я прошу тебя только об одном — не то

ропись. Влезть в драку всегда легче, чем выбраться из нее.

Хан обещал прислать к тебе гонца, жди его, выслушай, что он

скажет, и лишь тогда решай, как тебе поступить. А пока не

спускай глаз со своих братьев, потому что неспроста стоят они

на нашем порубежье. И запри на крепкий замок свои грани

цы. Не торопись и жди...

4

Не только литовский князь Ягайло и его боярин Адомас ждали гонца из Орды. На несколько сот верст южнее, на той черте, где море северных лесов переходит в безбрежное раздолье южной степи, на вершине высокого кургана лежали трое. Одним из них был сотник князя Данилы Андрей, другим — московский сотник Григорий, пришедший в Литву вместе с Боб-роком. Третьим же был атаман той бесшабашной и воинственной, не признающей никого на свете свободолюбивой южнорусской вольницы, которая в то время начала формироваться на славянском порубежье со степью и которая через столетие войдет в историю всей Европы под именем казачества.

13

Над их головами высилась наскоро сложенная из бревен и жердей сторожевая вышка, на верху которой попеременно днем и ночью дежурил кто-то из дружинников сотника Андрея. У подножия кургана расположились остальные дружинники и несколько десятков людей атамана Дороша.

Все они тоже ждали гонца из Орды. Оба сотника хорошо помнили слова Боброка и князя Данилы, сказанные им на прощание. Несметные полчища хана Мамая уже двинулись на Русь и остановились у впадения в Дон реки Воронеж. Там Мамай решил разбить свой лагерь и собрать воедино все свое разноплеменное и разноязычное воинство. Оттуда, из его ставки в устье Воронежа, несколько дней назад им посланы гонцы к своим союзникам — рязанскому князю Олегу и великому литовскому князю Ягайле. Содержание посланных им грамот выведать не удалось, но как это сейчас нужно Руси! Как необходимо знать, куда и какими силами собирается идти Мамай, когда он намерен выступить, как планирует использовать войска своих союзников.

И поскольку людям боярина Боброка не удалось узнать содержание грамот в Орде, обоим сотникам было приказано перехватить гонца, везущего послание в Литву.

Дозорные прискакали лишь на шестой день, к вечеру. Усталые, запыленные, с провалившимися от бессонницы глазами, с потрескавшимися на ветру губами. Они соскочили с коней у подножия кургана и, разминая затекшие от долгой скачки ноги, двинулись к сторожевой вышке. Но атаман и сотники уже сами спешили им навстречу.

Ну? — строго спросил Дорош у старшего из них.

Скачут, атаман, — еле слышно ответил тот. — Сотня их.

Идем за ними от Гнилого ручья.

Дорош нахмурил брови, недоверчиво посмотрел на дозорного.

А ничего не путаешь, казаче? Уж больно далеко они вле

во взяли. Как будто не в Литву, а в Польшу скачут.

Они это, атаман, знаю я их проводника. Местный нагаец,

давно в ордынских да литовских тайных делах замешан. А влево

взяли потому, что боялись встретить московские дозоры, что