― Что?

― Лестница, можно поставить к окну.

― Только тихо.

— Есть.

Двое оперативников осторожно принесли лестницу и прислонили ее как раз у окна второго этажа. Свет фонарика все так же продолжал шарить по комнате.

― Открывайте дверь, Куккер, берите двоих  и в квартиру, одного человека оставьте мне.

― Товарищ капитан, лучше я, — тихо сказал Куккер.

― Потом, выполняйте. — Эвальд поставил ногу на перекладину.

Шаг!

Все хорошо. Не скрипит. Тихо. Ты уж, пожалуйста, не скрипи. Подожди немного, лестница. Совсем немного подожди. Еще шаг! Молодец. Правильно. Сырая. После дождя, видно. Ах, как хорошо, что дождь-то прошел. А я ругал его.

И еще шаг! Ладонь вспотела. Ручка пистолета ходит. Вот так грудью к ступенькам. Пистолет в левую руку. Ладонь вытри. А теперь пистолет возьми. Хорошо. И еще один шаг.

Теперь голова на уровне окна. Теперь он уже мишень. Значит, думать нечего. Фуражку поглубже. Пусть козырек лицо защитит. А вдруг рама открыта? Есть же бог на земле.

Рама поддалась тихо.Ну еще немного. Еще. Скрип резанул по нервам.Рывок.Выстрел. Посыпалось разбитое стекло.Поздно: он уже на полу. Выстрел. С грохотом падает дверь в комнату. А из темноты по двери. Трах! Трах! Трах! Вскрикнул кто-то. Коротко и страшно, прощаясь с жизнью. И снова. Трах! Трах! Ударили по лицу щепки.

«Побьет ребят, сволочь», — мелькнула мысль. И по выстрелам из пистолета три раза. В темноте грузно упало тело, металлически стукнул о пол пистолет.

— Свет! — скомандовал Эвальд.

Под потолком вспыхнул розовый хрустальный фонарь. В свете его неприлично-интимном, совсем не таком, как должно было быть, Эвальд увидел поваленную светлую мебель. кокетливой женской спальни и человека увидел, сидящего у стены и глядящего на него ненавидящими глазами. Рядом валялся большой тяжелый «кольт». Человек застонал, на губах у него запузырилась кровавая пена, и потянулся к оружию. На руке синели два меча и морда льва между ними.

— Егере, — тяжело дыша, сказал Куккер, — ни к чему ему теперь эта машинка.

Он подошел, поднял пистолет, вынул обойму и выщелкнул на ладонь один-единственный патрон.

― Сволочь! — сказал он глухо. — Одиннадцать штук выпустил. Леуса насмерть. Крылова ранил.

― Срочно машину, врача, — приказал Эвальд.

― Ну что, Филя, как твое мнение? — Соснин постучал пальцем по голове орла. — Молчит. Не хочет ничего донести до нас.

― Вы молодец, Эвальд. Крест — сволочь редкая, бывший фашистский палач. На Сааремаа он лично расстрелял председателя исполкома Германа Талу, милиционера Германа Лембера и женщину Сальму Китт. Да разве только их. На нем крови по уши.

― Не удалось взять целым, — огорченно проговорил Эвальд.

― Да, жаль, конечно. Но мы не вправе терять людей. Кстати, как он попал в квартиру?

― Глупо очень. Там стена старого дома, прямо к сараю примыкает, в ней галерея, можно спокойно попасть в сарай. Он так и сделал. А люди наши стояли вокруг забора.

― Зачем он приходил?

― Думаю, за золотом или деньгами. Мы нашли тайник, в нем одну лишь тридцатку… Из той партии…

― Вы говорили с ним?

— Молчит пока. Там доктора стараются.

Соснин снял трубку, набрал номер.

— Сергей Степанович! Соснин побеспокоил, как там наш клиент. Ага… Вот как… Неплохо, конечно, стреляет… Так у нас работа такая… А что с Крыловым? Вот — и замечательно. Порадо вали вы нас… Значит, можно… Отлично.

Соснин положил трубку, посмотрел на Эвальда.

— Медицина разрешает поговорить с вашим крестником.

― Пошли.

Они вышли из кабинета, прошли длинным коридором, мимо дверей, наполовину закрытых матовыми стеклами, с круглыми эмалированными табличками номеров. 

― Странно, — сказал Соснин, — здесь в этом здании, много лет располагалось наше посольство, а у меня коридоры эти почему-то ассоциируются с гостиницей.

Эвальд ничего не ответил. Он просто никогда не думал об этом. Вообще подполковник поражал — его. Эвальд никак не мог понять, откуда у этого человека столь нестандартное мышление. И не потому, что он заговорил о гостинице. Здесь как раз все совпадало, действительно коридоры наркомата чем-то напоминали ее. Другое, совсем другое поражало Эвальда. Соснин видел мир совершенно по-своему. Своеобразие его видения заключалось в необыкновенном даре художественной деталировки. Он мог взять из пепельницы скомканный окурок и рассказать о характере человека, курившего папиросу. Причем в большинстве случаев портрет, нарисованный им, почти всегда совпадал. Так мыслить, по мнению Эвальда, мог только человек глубоко одаренный.

На лестнице они почти столкнулись с подполковником из отдела кадров. Эвальд видел его несколько раз, но фамилии не знал.

— Товарищ Соснин, — с неуловимым акцентом сказал подполковник, — мне бы хотелось поговорить о странных взаимоотношениях, сложившихся у вас с товарищем Лембитом.

— То есть? — удивился Соснин.

— Товарищ Соснин, — укоризненно покачал головой подполковник. — Товарищ Соснин, — повторил он. — Мы не можем терпеть никаких разногласий в нашем ведущем отделе.

— Дорогой товарищ Крийг, — усмехнулся Соснин, — мы, кажется, нашли не совсем удачное место для выяснения отношений. Помните, я лично, как Соснин Игорь Дмитриевич, ничего не имею против майора Лембита, но как начальник ОББ я хотел бы видеть своим замом человека, имеющего оперативный навык, тем более, как вы изволили заметить, наш отдел самый серьезный. Но давайте к этому, разговору вернемся чуть позже, а пока нас ждет дело.

Соснин улыбнулся и начал спускаться в вестибюль.

— Ох уж эти кадровики, — сказал он Эвальду, когда они садились в машину, — сущее наказание, не терпят никаких конфликтов.

― А может быть, они правы? — ответил Эвальд.

― Как знать, как знать.

Коридор тюремной больницы был затянут серым, похожим на шинельное, сукном. По обеим его сторонам расположились двери, такие же, как в тюрьме, двери с «волчком» и «кормушками», массивными тяжелыми запорами. Эвальд видел все это впервые, а Соснин шел за врачом как человек, привычный к любым ситуациям и неожиданностям, которые могут ожидать нормального человека в подобном месте.

— Здесь, — сказал сопровождающий их врач. — Откройте, повернулся он к дежурному надзирателю.

Камера, или, как она здесь называлась, палата, что ли, Эвальд не знал этого, была узкой мрачновато-серой от покрашенных какой-то странной — краской стен. На койке лежал перебинтованный человек.

Соснин, врач и Эвальд вошли в палату. Словно из кокона, из белых бинтов глядели на вошедших недобро-настороженные глаза.

— Вы можете говорить, Егере? — спросил Соснин.  Молчание.

— Вы можете говорить? — повторил подполковник.

Раненый облизал языком губы и усмехнулся.

― Поговорите с ним, Пальм, по-эстонски, — попросил Соснин.

― Пальм, — хрипло засмеялся Егере. — Пальм, — повторил oн еще раз и приподнялся на локтях. — Так вот ты кто. А я видел тебя в городе и никак не мог понять, откуда тебя помню. Я и папашу твоего помню и еще кое-кого…

Егере откинулся на подушки и так и лежал, то ли ощерившись, то ли улыбаясь.

― Что он сказал? — спросил Соснин.

― Он говорит, что помнит меня, моего отца и еще кое-кого.

― Продолжайте. Переведите ему, что нам необыкновенно интересны его воспоминания, особенно о Саан и Юхансене.

― Юхансен, — прохрипел Егере. — Юхансен. Вам не видать его. Его нет. Давно нет. Он как миф, как тролль. А кого-то ты увидишь! Ты, поднявший руку на брата своего. Помни, — Егере говорил, и глаза его были бредовы и мутны. — Помни. И сказал господь Каину: «Где. Авель, брат твой?» И сказал господь; «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли… Каин!» — крикнул Егере. Он сделал движение, словно хотел рвануться к Эвальду, но, застонав, рухнул на подушки, потеряв сознание.

― Так. — Соснин достал папиросы. — Судя по произносимым именам, у вас был богословский спор.