Энтони охватило возбуждение. Они видели медленно двигавшуюся фигуру льва — а странная волна на дороге прошла почти по его же следу, но в противоположном направлении. Не было ли это местом входа?.. не были ли эти двое стражами другого мира, обитателями сверхъестественного рубежа, что рыщут расширяющимися кругами, пока постепенно не захватят весь мир? И сколько же в таком случае осталось до того, как в их круг попадут Сметэм — и Дамарис?

Он подошел к четвертому вопросу и заставил себя расслабиться, чтобы спокойно его обдумать. Но сердце не хотело снижать ритм, а руки беспокойно блуждали по подлокотникам. Как это повлияет на Дамарис? Он снова попытался увидеть ее такой, какова была она по своей природе — интересно, какая из царственных сил ей больше сродни? «Дамарис, милая моя!» — мысленно воскликнул он и вдруг ощутил сильный страх за нее. Если ее детская непосредственность, интерес, детские заносчивость и эгоизм встретятся с великими Силами — что же сможет стать для нее убежищем? Он хотел помочь ей, хотел задержать приход нового хотя бы до тех пор, пока она не поймет и не сможет встретиться с ним лицом к лицу. Конечно, ему бы хотелось, чтобы они вместе нашли правильный путь в иной мир или из него — да только он и сам пока не очень преуспел на этом поприще. Но она не поймет, она продолжит вдумчиво играть с мертвым отображением идей, с именами и системами, Платоном и Пифагором, Ансельмом и Абеляром, Афинами, Александрией и Парижем, не ведая, что живые существа, за которыми присматривали пророки и святые, уже близко и готовы отомстить ей за себя. «Милая безбожница! — почти простонал Энтони. — Неужели ты не можешь проснуться!» Гностические традиции, средневековые обряды, зоны и архангелы — все это было картами в ее собственной игре. Но она даже не догадывалась, как много за этим стоит. Это не ее вина, это вина ее времени, ее культуры, ее образования — псевдознание, привлекавшее всех ученых, псевдоскептицизм, заражавший всех неученых в век притворства, и она… она тоже лишь притворялась, как и все остальные, в этом потерянном и безумном веке. Ну, значит, он должен что-то сделать.

Но что? Для начала надо пойти и проведать ее. Но что он может сделать для ее безопасности? Отправить в Лондон? Убедить ее будет трудно, а если он попробует и потерпит неудачу, это будет хуже всего. Дамарис все еще держалась на расстоянии, ее чувства к нему сдерживались и управлялись ее чувствами к самой себе. Каким бы неодолимым ни было его влечение, она своей непреклонностью прекрасно отгораживалась от его влияния. Кроме того — Лондон? Если все это будет продолжаться, предположим (на долю секунды), что фантастическая гипотеза Фостера верна, какой тогда толк от Лондона? Рано или поздно Лондон тоже сдастся и окажется во власти больших зверей — ярость волка будет угрожать из Хэмпстеда, терпение черепахи — поджидать между Стритэмом и Ричмондом, а между ними лось и медведь будут пастись и спать, вытесняя человечество, угрожая, охотясь, уничтожая. Он не знал, как быстро идет процесс поглощения — возможно, через неделю золотая грива будет развеваться на Кенсл-Райз над Лондоном. Нет, от Лондона никакого проку. Мысль его поскакала дальше и легко показала, что и от любого другого места толку столько же. Не спасут ни моря, ни горы. И все же если бы он смог убедить ее уехать на несколько дней, это дало бы ему время что-нибудь предпринять. Ему вновь припомнился насмешливый вопрос Фостера: действительно ли он предполагает управлять Силами Творения? Попытаться повернуть, во имя безопасности одной полуобразованной женщины, движение громадных основ всей жизни? Энтони напряженно размышлял, как бы ему закрыть брешь, и это при том, что еще сегодня днем смерть чуть не унесла его самого в потоке встреченного им величия! Это безнадежно, это безумие… и все же надо попытаться.

А ведь есть еще Квентин. Где-то по соседству бродил его несчастный друг — если он еще жив, — и Энтони не хотелось умирать, так и не выяснив, что с ним стало. Правда, есть другой путь — Берринджер! Если это он открыл дорогу здешнему зверинцу, то ведь он может и закрыть? Он или эти его чертовы ученики! Вдруг кто-нибудь из них поможет? Не могут же они все единодушно хотеть, чтобы на них снизошли Архетипы! Уж настолько-то он знает верующих людей. Благочестивые надежды, праведные поступки, общая благосклонность к благожелательной вселенной, это — пожалуйста, но чтобы ничего огорчительного или беспокоящего, никаких мук, никакой тьмы, никакого слишком яркого света. Возможно, ему лучше повидать кого-нибудь из них — опять Фостера, или даже эту мисс Уилмот, или доктора, навещающего Берринджера, жена которого втянула Дамарис (так она ему сказала) в эту проклятую заваруху. Да, а потом уже убеждать Дамарис уехать в Лондон, и тогда искать, наконец, Квентина…

И все время сохранять спокойствие, помнить, что человек предназначен управлять, быть повелителем своей собственной природы, помнить о той власти, что была дана Адаму над всеми животными (как говорят древние сказания), и воспользоваться наконец этой властью над всеми титанами и богами, угрожающими миру.

Энтони вздохнул и встал. «Адам, — подумал он, — Адам. Ну, я такой же сын Адама, как и остальные. Надо прогуляться по саду среди зверей полевых, которых сотворил Господь Бог. Я чувствую себя немного микрокосмом, но если это во мне, пусть другие это знают. Дайте мне возможность управлять ими! Эх, вот если бы была хоть какая-то надежда управлять Дамарис».

Доктор Рокботэм откинулся на спинку стула и посмотрел на часы. Миссис Рокботэм взглянула на него. Обед только что закончился, через четверть часа он должен быть в своей приемной. Горничная вошла в комнату с карточкой на подносе. Доктор Рокботэм взял ее.

— Энтони Даррент, — прочитал он и вопросительно взглянул на жену.

Она задумалась и покачала головой.

— Нет, — начала она, а затем: — Подожди минутку! Да, я думаю, я вспомнила. Это один из сотрудников моего кузена в «Двух лагерях». Я там его однажды видела.

— Он очень хочет вас видеть, сэр, — сказала горничная.

— Но что ему может быть нужно? — спросил доктор Рокботэм жену. — Элиза, если ты его знаешь, тебе лучше остаться и тоже с ним поговорить. Я не могу сейчас уделить ему много времени, и потом, у меня был тяжелый день. Люди вечно приходят в самое неподходящее время.

Впрочем, ворчал доктор Рокботэм больше для порядка и встретил Энтони довольно доброжелательно.

— Мистер Даррент? Моя жена полагает, что знает вас. Вы сотрудничаете в «Двух лагерях», не так ли? Да, да. Ну, поскольку вы встречались, никакой нужды представляться нет. Пожалуйста, садитесь. Что мы можем для вас сделать, мистер Даррент?

— Прошу меня простить, но у меня, если позволите, только один вопрос — о мистере Берринджере, — сказал Энтони. — Мы в Лондоне слышали, что он очень болен, а он довольно важная личность (это, виновато подумал он, Архетипичная Ложь), вот я и решил зайти поинтересоваться. Он собирался написать для нас серию очерков о… о символизме космических мифов.

Миссис Рокботэм с удовлетворением кивнула.

— Я однажды, по-моему, говорила об этом кузену, — сказала она. — Мне приятно, что он последовал моему совету. Хорошая идея.

Энтони смутился. В будущем, если мир уцелеет, у него будут проблемы.

— Весьма прискорбно, что он болен. Экономка, похоже, не очень в курсе, а поскольку мистер Тиге — я полагаю, вы его знаете — упомянул, что вы его навещаете, то я осмелился…

— Конечно, конечно, — сказал доктор Рокботэм. — Эта известность, а? Знаменитые люди и тому подобное. Ну да. Боюсь, он болен.

— Серьезно? — спросил Энтони.

— О да, серьезно… — доктор задумался. — Я, знаете, опасаюсь, что затронут мозг. Он в более или менее бессознательном состоянии, и конечно, в таких случаях несколько трудно объяснить состояние пациента без специальной терминологии. К нему приставили сиделку, и я внимательно за ним наблюдаю. Если необходимо, я возьму на себя ответственность и приглашу другого специалиста для консультации. Вы не знаете имен или адресов его друзей или поверенного?