Когда мы с ней хуево расстались в ее последний приезд, я долго думал на эту тему, и в какой-то момент мне показалось, что самое разумное нарулить просто какой-то новый эпистолярный язык. Я был очень горд своим изобретением, которое так и не довелось использовать. Я задумал направить ей в ебаный Дойчлэнд пачку цветной бумаги без каких-либо надписей. Просто много-много разноцветных листочков, маленькую, блядь, красноречиво бессловесную, простите, блядь, за оксиморон, вселенную: красные, белые, желтые, голубые, зеленые, фиолетовые, черные листики. Мне казалось, что она поймет. Но она бы не поняла. Точней, не позволила бы себе понять. И я ей не отправил цветную бумагу.
Меня все грузило. Я уже больше года занимался попсовыми девичьими песнями. Уже даже Имярек очно приехала и не пустила меня в свою зеленоградскую постель, а я все так и не сделал никакого удобоваримого цельного законченного варианта. Я не понимал, когда все это кончится. Я не понимал уже, блядь, ничего, а тут она опять стала звонить, дабы держать руку на моем аритмичном пульсе. Ебаное пальто!
Еще в апреле, в самом его начале, ещё до ее приезда, мне удалось создать точную формулировку, которую я всегда отчеканивал в качестве ответа на вопрос, чем я, мол, живу. «Я ежедневно и постоянно уже долгое время занят одним и тем же, но похвастаться мне пока нечем!» Это всех удовлетворяло сполна. Ведь они звонили мне для того, чтобы подпитаться моей энергией, энергией настоящего, блядь, Творца, и их более чем устраивал такой ответ, потому что с одной стороны их радовало, что я продолжаю творить, и что искусство живо хотя бы в моем лице, и далеко не все, блядь, занялись бизнесом; а с другой стороны их самолюбию льстило, что мне тоже нечем похвастаться, что мне тоже хуево, и не они одни едят столовыми ложками собственное дерьмо.
После первого же звонка Имярек, когда я думал, что она уже никогда мне не позвонит, я с болезненной радостью положил трубку и сел строчить ей неотправленное письмо, каковое мне и сейчас смешно читать. Посмейтесь же и вы, блядь! Хули, почему нет?..
«Как это по-русски? Привет, вот.
Разбуженный твоим телефонным звонком, решил, что пришло время тебе чего-нибудь написать, хотя это, конечно, бесполезно по определению. Причем неважно, о чем: о личном ли, о делах ли. Ну что поделаешь! Ну не умеешь ты слушать, ну что уж с этим поделаешь. Зато, вот, говорить умеешь о чепухе всякой. И о делах, конечно, тоже, не сердись, пожалуйста. Хотя, впрочем, на что тебе сердиться?
Я живу хорошо. Читаю «Клима Самгина». Его, если ты не знаешь, написал Горький. Хорошая книга. Если б в свое время не передумал быть филологом, я бы много им занимался. Хотя, наверное, нет. Потому что тогда бы я ни хуя не знал о жизни и считал бы, что Горький – мудак. К счастью, это не так. И я сегодняшний безусловно прав по отношению к себе позавчерашнему. Это так хотя бы потому, что сегодня – это сегодня.
Печально, знаешь чего? То, что мы с тобой все-таки чем-то похожи. Вот, например, ты сейчас (или не сейчас) читаешь или слушаешь меня и постоянно, видимо, отмечаешь про себя, что это во мне не так, то не эдак и вообще... Да и ладно бы ты, так ведь у меня с тобой то же самое. Это, наверно, потому, что мы не спим вместе. Когда люди ведут друг с другом регулярную половую жизнь, картина мира всегда очень трогательно искажается и, словом, можно жить. А когда не ведут, то все ходят обиженные и якобы что-то такое важное понимающие. Но это все чушь. Потому что, я думаю, я тебе не открою Германии, если скажу, что иллюзорно, в принципе, все, но в разной степени. Люди – животные, и ничего большего или меньшего им не дано.
Я не могу перестать любить тебя лишь потому, что не могу забыть, как мы сидели с тобой у твоего дурацкого озера, как потом было то, что потом, а когда я пришёл домой и лег на полчаса полежать, то физически чувствовал тебя рядом. Это, как ты понимаешь, не хрен собачий.
Я сегодня избрал такой стиль, потому что чувствую себя достаточно незащищенным перед тобой и последнее время всегда, когда общаюсь с тобой, чувствую агрессию с твоей стороны. Это все, наверно, чепуха. Но иногда задумываешься, куда же это и когда, собственно, потерялась моя кожа. Почему впервые ещё в детском саду постоянно, мягко говоря, подшучивали надо мной, играли в «облаву» на меня. Я не понимаю, почему так происходит. У меня не было никаких физических недостатков, кроме того, что я рыжий. И так всегда все было. Какие-то девочки-ровесницы, которым с одной стороны очень любопытно было со мной разговаривать на доступные в 5-6 лет философские темы и вообще было со мной интересно, что не мешало им в ином расположении духа участвовать в «облаве» и т.д. (В это время тебе было лет четырнадцать. Очевидно, у тебя уже вовсю росла грудь и месячные принимали все более и более регламентированный характер. Потому-то я и не мог воспринимать всерьез ровесниц до тех самых пор, пока и у них не стали просматриваться вторичные половые признаки.)
Впрочем, это все, конечно, ерунда. Одно настроение – одно важно, а другое, так другое. Но, по-моему, не это называется шизофренией. Вообще, знаешь, откровенно говоря, я полагаю, что те мои душевные качества, которые тебе как раз во мне импонируют, уживаются во мне с гораздо большей «нормальностью» чем у большинства моих знакомых, в коих так же присутствует и то и то.
Или вот, ты говоришь, что ты приехала, а за год ничего не изменилось. Черт его знает! Я бы так не сказал. Напротив, после зимы 95-96-го годов, когда распался Другой Оркестр, когда с тобой все стало почему-то ломаться, я изменился ещё сильнее и круче, чем после того, как от меня ушла Мила. Но я не знаю, как мне об этом сказать, чем доказать, да и вообще, по-моему, это глупость, и ты же первая с этим наверняка согласишься.
В той ситуации, в которой я живу, к величайшему сожалению резко и быстро ничего измениться не может. Слишком велика инертность семьи и товарища дедушки, который, если помнишь был женат три раза (все три раза без гроша в кармане, ибо простым советским писателем был, да ещё войну прошел в штраф-роте из-за того, что долог был на язык в письмах своей возлюбленной моей бабушке) и оставил после себя шестерых детей, причем первая его семья, то бишь наша, ещё неплохо себя чувствует по сравнению с остальными.
Но я не теряю надежды, хотя многие бы уже потеряли ее. Однако, да, ты права, за год ничего не изменилось, кроме того, что мне стали платить (время от времени) за мою халтуру. Это, конечно, очень грустно, что люди, которые могли бы снимать настоящие фильмы, снимают рекламу; первоклассные, талантливейшие музыканты занимаются попсой и той же рекламой; литераторы тоже известно чем занимаются. Конечно, это ужасно. С другой же стороны профессиональный уровень масскультуры безусловно растет, но с ещё более другой стороны, академическая культура в России умирает, потому что лучшие умы вынуждены думать только о выживании, зачастую даже о физическом. О выживании себя, как биологической единицы, в первую очередь, о выживании близких и пр. Ты, наверно, давно здесь не была, а когда была мало общалась с теми, о ком я говорю. Здесь, к сожалению, не Германия. Здесь эпоха первоначального накопления капитала и жесточайший естественный отбор. И пройдет ещё немало лет, прежде чем отбор этот выйдет на уровень отбора в эстетике и искусстве. Сейчас речь идет только о биологии. К сожалению, это так.
Я пытаюсь что-то делать. И надо что-то делать. Но все настолько серьезно, действительно серьезно, что когда, как снег на голову, приезжаешь ты и говоришь, что так, мол, и так, давай делать, деньги есть, давай делать, давай делать, я поневоле отношусь к этому настроженно. Пойми, это не потому, что я стал более инертен и все такое прочее, а потому, что время у меня здесь другое, чем у тебя там. Нельзя с бухты-барахты давать согласие на неожиданные предложения, делаемые в «Макдональдсе». Нельзя больше действовать «на шару», соглашаясь на все, и опять-таки на все тратя энергию. Мне уже не так мало лет. (Тут ты, наверное, улыбнешься.) Тем не менее, я физически чувствую, что у меня не так много лет впереди, запас уже не так велик, как раньше, энергетический потенциал уже давно не обновляется. Самое главное для меня сейчас сделать правильный выбор, нанести удар туда, куда его действительно следует нанести, чтобы получить от жизни это, это, это и это, куда входишь ты, искусство, моя личная раскрутка и раскрутка тех, кто мне небезразличен. Мне нельзя больше палить из пушки по воробьям. Но сейчас слишком пасмурно и туманно, чтобы четко прицелиться, куда надо. Максимум, что я сейчас могу и должен, да и, в принципе, делаю, – это достать снаряд, вложить в ствол, и молча ждать у орудия, чтобы выстрелить, как только рассеется туман. Не исключено, что я промахнусь. Но тогда будет тогда, а сейчас лучше не думать об этом. От этого вида думания только возрастают шансы на промах.
