Метрополитен... самолеты... «йа» «йа» («йа»-«йа» – это немецкое «да-да», правописание которого в германской орфографической традиции мне неизвестно.)
Я сидел, туго обмотавшись всевозможными наушниками, и потому, конечно, не слышал звонка. Дверь в мою комнату беззвучно распахнулась и на пороге предстала моя мама с телефонной трубкой в руках. Я снял наушники и сказал «алло»...
Ну, естественно, блядь, из всех многих тысяч вариантов моя глупая возлюбленная выбрала-таки самый верный. Она сказала мне «привет» таким тоном, будто мы с ней ежедневно видимся и ведем совместное хозяйство и половую жизнь. Напомню, что был самый конец апреля, а в последний раз я слышал ее голос в сентябре.
Она приехала в ебаную Москву, которую любит и ненавидит, как водится. Я спросил, увидимся ли мы, на что она ответила, что, разумеется, но на каком-нибудь нейтральном литературном вечере, тем более, что у нее есть дело к моему Кузьмину, ибо она все ещё не оставила идею выпускать свой альманах, которому решила дать предложенное мной в приступе интимного отчаяния название «Седьмая печать».
Мы проговорили с ней целый час о какой-то хуйне, оба осторожные друг с другом, как «еб твою мать». После разговора с ней я как всегда пошел перекуривать на лестницу и за аранжировку уже так и не сел. У меня тотчас же нарисовались неожиданные дела по милости моей Имярек. Я пошел в ванную и начал стирать наиболее приемлимую для предстоящей встречи имеющуся у меня скудную одежду. Какие уж тут аранжировки! Стирал я часа два.
На следующий день я вышел в назначенный час из своего подъезда и направился к этому самому вышеозначенному ебаному метрополитену на стрелку с И. Я уже тогда знал, что она обязательно подкрадется ко мне сзади и закроет мне своими мелкими ладошками глаза. Точнее, я не знал этого, но очень на это надеялся. Степень страха перед исполнением этой интимной мечты была, однако, столь высока, что я специально встал в ту позицию ожидания, в которой ну уж никак нельзя было подкрасться ко мне сзади.
Она, пунктуальная прежде, как подобает русским гражданам, часто выезжающим на Запад, на сей раз опоздала на полчаса. За секунду до того, как она появилась совсем не с той стороны, откуда я ее ждал, и все-таки закрыла мне сзади глаза, мне искренне и очень сильно хотелось ее убить.
У нее была короткая стрижка. Я не люблю короткие стрижки. В глубине душонки я мелко обрадовался, что она выглядит не совсем так, как столь долго ожидаемый, представляемый в воображении и безнадежно вожделеемый образ. Но на самом деле я обманывал сам себя, потому что уже через десять минут я понял, что несмотря на то, что «не прошло и года», этих самых полутора лет как будто бы и впрямь не прошло.
Мы поднимались по эскалатору из чрева станции метро «Театральная». Как она и просила, я собирался отвести ее на литературный вечер. Шли мы, как вы не догадываетесь, на какую-то презентацию американского русскоязычного журнала «Черновик». Я заведомо предупредил Имярек, что будет скучно, что чудес не бывает, что все глупы, как и прежде, и вообще на литературных вечерах зрелому литератору делать нечего, потому что туда ходят одни карьеристы да не нюхавшие пороха осьмандцатилетние поэты, желающие ежедневным посещением таковых вечеров соориентировать свою чистую душу в сторону того же самого карьеризма.
Она сказала, что и без меня все знает, но ей надо по делу познакомиться с Кузьминым. Чистая душа! Не мог же я ей сказать, что у нее заведомо ничего не выйдет, как, кстати, потом и оказалось. Я не имел в ее глазах права на подобные тирады, поскольку она считала, что у меня всё со всем плохо лишь потому, что я недостаточно активен, а не потому, что я в свои неполные двадцать пять знаю эту ебаную жизнь как облупленную и знаю, что она – полная фикция и вечный карнавал бездарей. Конечно, я оказался прав.
Мы ещё не дошли до места, а я уже не мог идти с ней рядом. Она, конечно, чисто интеллектуально предполагала, что мне очень плохо и больно, но, естественно, ничего не чувствовала, потому что давно уже приучила себя не тратиться на излишние и неперспективные с ее точки зрения эмоции. Я еле сдерживался, чтобы не придушить ее на месте. Но сдерживаться за то время, что ее не было со мной, я научился – дай бог каждому!
Но все-таки моё измененное состояние сознания дало себя знать, когда мы уже расселись на стульчики в какой-то блядской гостиной. Там давали чай, ебать его красным конем! Она снова посмотрела на меня так, как будто мы с ней в браке уже лет пять и совершенно неразлучны, отчего нам то хорошо, то хуево, и сказала небрежно: «Ой, слушай, тут чай дают оказывается! Принеси, пожалуйста!»
И тут я не знаю, что со мной случилось, но только я понял, что я не могу этого сделать. Нет никаких сил, решительно нет никакой возможности, совершенно нереально! Я сказал ей об этом, и голос мой неожиданно для меня самого приобрел тон, абсолютно исключающий какие бы то ни было возражения. О, если б таким тоном я умел требовать от нее что-нибудь другое! Не исключено, что она бы не держала меня за такое говно, за которое ей удобно.
Услышав отказ принести ей чай, любимая моя, честно говоря, просто охуела. На секунду она даже опешила, не зная, как ей себя повести. Она повторила свою просьбу ещё раз, ещё раз услышала мой отказ; встала, принесла себе чай сама и некоторое время молча потребляла его, не поворачивая в мою сторону головы. Через пару минут она удостоила меня следующими словами: «Все настроение испортил! В первый же час!»
Тут мой тон перестал быть таким серьезным и я по своему обыкновению начал глупо извиняться, хотя всем известно, что как только ты начинаешь извиняться, тебя тотчас же начинают действительно натурально, что называется, извинять, будто ты и впрямь в чем-то виновен. Имярек была таким же человеком, как и мы все, поэтому не преминула сразу объяснить мне, что я говно, и теперь уже точно между нами как бы все кончено.
Еб твою мать! Моя мама, кстати, всегда с большим успехом проворачивала с четырёх-пятилетним мной один и тот же трюк. Она что-то обещала мне за несколько дней, потом ее заламывало исполнять обещанное (жизнь ведь, как вы знаете, не стоит на месте); тут как раз я делал что-то предосудительное с ее точки зрения, а дети они всегда предосудительны и, вообще, по отношению к ебаному взрослому миру всегда предосудительно быть ребенком – и радостная мама, которая ещё за час до этого ломала мне весь кайф и говорила, что мы никуда-таки не пойдем безо всякой серьезной с моей детской точки ума причины, видимо, глубоко казнившаяся собственной несправедливостью, невъебенно радовалась, что теперь, спустя час, я наконец-то повел себя плохо и, следовательно, теперь безо всяких угрызений родительской совести можно отфутболить меня, как дурацкую плачущую хуйню, сказав, что уж теперь-то мы точно никуда не пойдем; так она, дескать, ещё думала, не пойти ли мне навстречу (то бишь просто выполнить свое собственное обещание), а теперь, раз я такой говно-ребенок, так уж точно нет.
Так и моя любимая. Очевидно у нее была та же самая хуйня со мной, что и у моей мамы. Возможно сказывалась наша с Имярек разница в возрасте, естественно, не в мою пользу.
Потом мы оттуда ушли. Но прежде она довольно громко, так что слышали почти все сидящие в радиусе двух метров от нее, хотя как бы только мне на ушко, пересказала мне две пословицы, иллюстрирующие ее отношение к данному мероприятию: «Коту делать нЕ хуя, так он яйца лижет!» и вторая: «Херовая скотина не вовремя ебется!» Я, разумеется, был с ней полностью согласен, о чем и предупреждал ещё во вчерашнем телефоническом разговоре.
Мы ходили по уже потемневшей от времени апрельской Москве, она рассказывала мне о том, как она отвыкла от толпы и про свою учебу на философском факультете какого-то фашистского University, а я говорил, какая она замечательная, клевая и веселая. То, что я всегда говорю всем прогуливающимся со мной девочкам, которые хотят это от меня услышать.
Потом мы сидели в «Макдональдсе». Она ела бутерброды и читала мои посвященные ей писульки о моем одиноком без нее бытии, а я пил чай, потому что у меня, естественно, не было денег, а угоститься бутербродом за ее счет я не смел. Особенно меня удручало то, что Клементия уже была должна мне за написанный мною ей текст двести долларов, которые она, кстати, заплатила мне ровно через три дня после того, как Имярек укатила обратно в Дойчлэнд. Сейчас же денег не было, и рассказывать о том, что они у меня, в принципе, очень даже бывают, было по-меньшей мере глупо. Поэтому я покорно глотал всякие обидные ИмярЕчкины камешки, что, мол, как она видит, за год ничего не изменилось и так далее. Моя повесть «Вася», жанр которой я на правах автора определил как «божественную комедию», произвела на мой куртуазный идеал невнятное впечатление. Она, естественно, смеялась в тех местах, которые были расчитаны на ее смех, но по-моему сочла, что это хуйня. Пока она читала в «канадской забегаловке» «Васю», я читал ее творения. Там было что-то про больницу, а точнее даже про окологинекологическое отделение. Я сделал все возможное, чтобы не обременять себя глупыми мыслями о том, делала ли она там от кого-то (не от меня явно) аборт, или же у нее была другая причина, вынудившая ее оказаться там. Но в том, что она действительно там побывала, я почти не сомневался: слишком уж много было в рассказе эмоций и мало стиля. Как у меня в этом романе, кстати. Ну да хуй со всем!..
