Опять же обычаи. Были б они просто католики, испанцами окрещенные и веру Христову искренне воспринявшие, — или пусть, в крайнем случае, язычники. С этим примириться как-то бы еще можно. Язычниками все люди были когда-то, в конце концов. И все веры христианские, хоть и враждуют не на жизнь, а на смерть, из одного корня вышли. А эти… Христиане, забрызганные жертвенной кровью!

Нет, у них в Англии понятнее и справедливее, и более по-божески…

Так Федор решил, что не останется среди симаррунов.

Сабель сразу почуяла это изменение в отношении Федора к окружающему — к ее миру, единственному во Вселенной. Весь вечер она не выпускала его из жарких, даже, если честно, душноватых объятий. Даже когда обед готовила, требовала, чтобы он был рядом, не далее такого расстояния, на котором хоть пальцем одним до него дотронуться можно. А когда улеглись на ночь — обхватила его сильными руками, прижалась И заревела в голос.

«Точь-в-точь, как русская баба. Все они тут одинаковы!» — с раздражением подумал Федор. И следующая мысль была порождена таким внезапным сходством: «Если все они так похожи — значит, жизнь не кончена, если придется расставаться; значит, и еще такую, как Сабель, встречу!» Но затем пришла мысль и о том, что он понимал, но отгонял прежде: «Она к тому ж намного старше меня — а цветные стареют рано. Еще десять лет или, самое большее, пятнадцать — и Сабель станет превращаться в старуху — отвратительную здешнюю старуху, с болтающимися длинными мешочками пустых грудей, с проплешинами на голове, шаркающей походкой… Б-р-р!» Последнее он, впрочем, наврал: такие старухи, он знал, старше Сабель не на десять-пятнадцать лет, а на все двадцать пять. Ну да, это он нарочно сам себе соврал. Зачем? Н-ну… Чтобы не так больно было расставаться, наверное…

А Сабель билась на подушке, судорожно сглатывала слезы и тряслась хуже, чем в лихорадке, до стука зубов.

А потом — то судорожно припадала к нему и обцеловывала, облизывала его всего-всего, то с отвращением отталкивала и кричала страшным хриплым голосом: «Уйди, уйди, видеть тебя на могу! Сейчас же скройся!» — но уйти не давала…

Она за ночь подурнела и состарилась. У Федора сердце на части рвалось от жалости. На сердце ныл грубый рубец, который теперь останется надолго, скорее всего — навсегда. Но… Но что тут сделаешь? Не надо было им идти навстречу друг другу, им принадлежащим к разным мирам…

Видимо, и Сабель подумала о том же. Она подуспокоилась, попритихла, погляделась в деревянную плошку с водой, служившую ей зеркалом, тяжело вздохнула и, тряхнув головой, сказала:

— Доревелась! Теперь можно без лука и стрел охотиться. Такого вида, как у меня сейчас, самая бесчувственная пума — и та не выдержит, повалится замертво. Ладно, не судьба нам с тобою быть вместе. Жаль. Я уж размечталась было… Ну, живи, Теодоро. Будь здоров и счастлив. Я тебя долго не забуду. А может, повезет — и Обатала даст мне ребеночка от тебя. Такого же красивого, с такими же красными волосами… Такого же предателя. И будет он мне как ты — радостью в счастливую минуту, а в трудную не опорой, а еще одной заботой. Придется все время об этом помнить — иначе трудно прощать предательство. Но я вспомню об отце — и пойму сына. Ну, все. Я и забыла совсем, что я же сильная, охотница. Не буду больше рыдать и биться об пол. Подумаешь, беда какая: еще одна женщина, которую бросил любимый. Я еще ничего, меня еще полюбят. И я кого-нибудь тоже полюблю…

Федор не мог отвечать на этот малосвязный отчаянный лепет: в горле стоял ком, и чувствовал он себя — ну, совершенно как если бы убивал человека, неумело и мучительно для обоих… Хотелось немедля уйти, чтоб оборвать муку, — но еще более хотелось обнять, приласкать, успокоить — хоть это всего-навсего оттяжка. Но, едва он рот открыл, Сабель сурово сказала:

— А вот этого мне вовсе не нужно. Как и тебе. Не лги себе! Ты что думаешь, мне нужно, чтобы ты оставался при мне не по своей воле, а по моей? Эх, Теодоро, Теодоро, о том ли я мечтала? Принц ты мой заморский! Я тебя всю жизнь ждала — а ты пришел на одну неделю! Теперь все. Буду мужчинами играть: завлеку, распалю — и отброшу! А если Богородица, или святая Изабелла, или наш Олорун приведут тебя в наши края еще когда-нибудь, и мы свидимся, и тебе не понравится, какою я стала, — вспомни: это ты, сегодня, сделал меня такою! Вот, все сказала. Нежностей больше не будет. Собирай свои вещи. Если что постирать надо — давай. Последний раз поухаживаю.

Вот и все.

Все… Федор все пытался принудить себя подумать о том, куда ж он сейчас пойдет, — на заре почти, и как будет объяснять, что ему срочно нужна новая квартира… Шевельнулась мыслишка — наплевать на все и уйти в лес, а там будь что будет и пропади оно все! Жить как-то не особенно и хотелось в это утро. Но его миссия ж не завершена, договор не заключен! Ладно, ты не то что хочешь, но согласен пропасть немедля, чтобы только избавиться от сердечной боли. Но товарищи ждут окончания переговоров!

Ощущения после разрыва с — все еще — любимой женщиной были как на похоронах. И очень похоже, что на собственных…

Господи Боже, что ж за судьбина такая у него? С четырнадцати лет терять самых близких людей: и отца, и мать, и сестру, и товарищей детства, и Сабель… Он отметил, что ставит Сабель наравне с теми, главными для него, людьми, в один ряд с отцом и матерью. Но — в этом ряду ведь все мертвецы!

Заметив это, он глубоко, до боли под грудинной костью, выдохнул — так, чтобы ни в одном углу, ни на донышке легких и капельки прежнего воздуха не осталось. Затем встряхнулся и, взвалив на плечо нетяжелый узел с вещами, решительно пошагал к «королевскому дворцу» — глинобитному куполу, обстроенному со всех сторон одноэтажными флигельками.

Во дворце он нашел главу дежурной смены придворных (у симаррунов не было синекур, этот человек был и старшим привратником, и министром тайных дел, и полковником армии) и сказал, не утруждая себя сочинением объяснения причин:

— Мне нужно место для житья, покуда я здесь у вас.

— Место. Угу. Стало быть, с Сабель уже… Впрочем, это ваше дело, а не мое. И притом личное, а не общегосударственное. Ну что ж, место для посланника наших друзей англичан мы всегда найдем. Комната в королевском дворце вас устроит? Правда, свободна сейчас комната, вообще-то предназначенная не для самих гостей, а для их свиты. Но вы же, без сомнения, знаете, кем заняты главные гостевые покои дворца?

— Да-да, разумеется, не беспокойтесь.

В комнатах для гостей высшего ранга уж два дня как поселился коронованный гость: прибывший с ежегодным визитом в Дарьен монарх Москитии Олосегун Третий — молодой высоченный парень с негритянскими вывороченными губищами на кирпичном и раскосоглазом индейском лице. Москития была самым северным из симаррунских «королевств» и находилась за полтысячи миль от Дарьена по морю и за тысячу без малого — по тайным тропам симаррунов! На берегах залива Гондурас, в низинах с гиблым для белого человека климатом жили одни симарруны да робкие, вытесненные более удачливыми и воинственными племенами индейцы.

…Федору отвели чистенькую комнатку с квадратным оконцем под самым потолком, даже обставленную грубой самодельной мебелью «во вкусе белых» из местного красного дерева. Ему даже понравилось. Он прилег ненадолго — и не заметил, как проспал весь день. Не успел ни над своими усложнившимися делами поразмыслить, ни валик подушки поправить.

Проснувшись, он наспех умылся и побежал искать старшего дежурного. Наказал ему будить немедля, если занадобится, не разбирая, день ли, ночь ли на дворе, — и снова провалился в неподвижный, глубокий, без сновидений, сон. Думал, что ночь теперь, отоспавшись, проворочается, — но нет, и ночью как бревно… Зато встал бодр и спокоен!

Теперь Федору не терпелось вернуться к своим. Он считал дни до возвращения и прежде. Но тогда он ждал с грустью и даже тоской, радовался каждой затяжке переговоров. А теперь он прямо-таки рвался на корабль! Он торопил советников короля — но они, как назло, отложили вообще все дела, срочные и несрочные и предались веселью, тем более что повод веселиться у них был: как-никак, король союзной Москитии раз в год приезжает, не чаще!