Устав бить их, Федор стал вглядываться. До смешного похожие на толстых, ленивых, вислоусых мужиков, за что-то на весь мир божий сердитых и разобиженных, тюлени мычали по коровьи (этот раскатистый тоскливый звук сопровождал англичан еще с Ла-Платы). Когда стрела вонзалась, тюлений мык делался громче, но ненамного. Что Федора удивило — то, что раненые тюлени старались отползти от лежбища, — будто для того, чтобы не расстраивать остальных зрелищем своих мук и смерти.

Федор потрогал убитого тюленя. Короткая, в три четверти дюйма, не более, жесткая и густая — палец сквозь нее к коже не приставить! — шерсть…

— Ну, господа охотники, как мы теперь утащим до кораблей свою добычу? — язвительно спросил Дрейк, усевшись на медленно остывающий труп тюленя.

— Я не знаю. Разве что столкнуть их в воду и по воде отбуксировать? Конечно не по одному, а в связке, — сказал Федор. Второй матрос молчал: он как-то не привык запросто с адмиралами разговаривать, Федору-то было не в первой, да он и сам вроде полуофицер, а тому, ясное дело, неловко.

— Попробуем. Берег тут почти везде, по-моему, проходимый, — сказал Дрейк. Попробовали — и за полтора часа, что они пробурлачили, чайки успели верхним в связке тюленям глаза выклевать! Добравшись до кораблей, они узнали, что группа матросов ушла поохотиться на птиц да яйца пособирать, если до гнездовий будет не так сложно добраться, — и поспешили их догонять: там-то повеселее будет, чем с тюленями. Том Муни собрал всех проштрафившихся по мелочи за последнюю неделю, но еще не наказанных, и поставил их на разделку тюленей.

А Дрейк с Тэдом-Федором ушли вслед — и настигли своих как раз вовремя: с запада, из скал, появились туземцы — судя по виду, те самые, из-за кого Магеллан наименовал вею эту страну «Патагонией» — «страной большеногих». Самый низенький среди туземцев был подросток, да еще безусый, шести футов росту — а остальные и до семи! Голоса у них были зычные, слышимые Издалека. Одеты в куртки с капюшоном из белого кудлатого меха гуанако. Островерхие капюшоны делали их еще выше. В волосах украшения из обломков раковин, птичьих перьев и цветных камешков, хитро обвязанных веревочкой. У двоих на голове укреплены звериные черепа…

Держались индейцы дружественно и похоже было, что нынче на кораблях будут гости… Но тут один канонир из команды «Елизаветы» хвастливо заявил:

— Сейчас я покажу этим цветнокожим, как метко стреляют Девонширские ребята! Вон видите ту пеструю птицу на буке?

Поскольку корявый бук — в ширину более, чем в длину — был единственным на милю вокруг, а листвы на нем почитай что не было вовсе, разглядеть птицу было несложно. Парень выпалил из мушкета — но не только птицу не убил, а умудрился попасть в индейца — они стояли невдалеке, но поодаль от бука!

Индейцы ответили немедленно. Канонир был убит на месте, стрелой в глаз (тем самым патагонцы наглядно показали, кто лучше стреляет), а матросу Джонсону стрела пробила плечо. И англичане подрастерялись. Тогда Дрейк вырвал у одного из матросов мушкет и выстрелил в ближайшего патагонца. Пуля разворотила живот бедняге, и он завопил, глядя на свои кишки, кольцами вываливающиеся на землю, «как десять быков сразу». Остальные туземцы бросились наутек — и в своей деревне рассказали, что встретились с демонами, выглядящими совсем как белые люди! И эти демоны обладают такой силой, что могут вспороть человеку брюхо на расстоянии!

Канонира англичане закопали, а Джонсона отнесли на корабль. Стрелы у патагонцев, видимо, были отравленными, так как вокруг раны все воспалилось, потом потемнело — и окаймленная огненно-горячим на ощупь алым пояском сине-багровая темнота расползлась по телу, вытягиваясь мысками вдоль вен… Через два дня скончался в бреду и он.

А команда старины Тома все эти дни перерабатывала тюленей. Ребята солили и вялили темное тюленье мясо и перетапливали отдающий рыбою жир. Работа тяжелая, запах малоприятный, чтобы не сказать жестче, — зато бывалые моряки знают, что тюлений жир на все пригоден и везде хорош. Лучше нет средства, чтобы сделать сапоги водонепроницаемыми, чем пропитать их тюленьим жиром. Только китовая ворвань может сравниться с тюленьим жиром — но не превзойти его! Фитиль в светильничке, тюленьим жиром пропитанный, горит ровно и светло. Свечка из этого жира, в который для твердости добавлено чуть-чуть мыла, не уступит настоящей. И огонь в очаге пуще пылает, ежели на дрова плеснуть жира. И больному грудь растереть годится. И даже, когда нет под рукой ничего другого, для приготовления пищи сойдет. Воняет, конечно, зато не пригорает, не пенится.

Федор вообще-то не хотел и присутствовать в качестве публики на суде над изменником Доути. Но адмирал настоял, чтоб были все до одного. А иноземные люди — Федор и Нуньеш да Силва — должны быть не просто публикой, а беспристрастными свидетелями всего процесса. Чтобы могли потом, буде таковая нужда представится, подтвердить кому угодно, что все содеяно по закону и обычаю…

Так что пришлось против воли видеть все, от начала до конца.

Главными свидетелями обвинения на суде выступали Том Муни и Джон Честер — капитаны «Сент-Кристофера» и «Лебедя», на борту которых вел свою преступную агитацию обвиняемый. Но первым получил слово на процессе один из добровольцев-дворян, некий Эдмунд Брайт. Типичный девонширец с виду — коренастый, краснощекий, энергичный… Он поклялся, как положено, на Священном Писании говорить «правду, одну только правду и ничего кроме правды!» и заявил:

— Мистер Томас Доути еще в Плимуте вынюхивал планы нашего адмирала и записывал все секреты, какие только мог вызнать!

— Почему же ты сразу не донес о том? — спросил председатель суда капитан Винтер.

— Видите ли, ваша честь, мой отец уже много лет ведет тяжбу, касающуюся нашего наследственного владения. А известно всем, что мистер Доути вхож во дворец Ее Величества, — так что я боялся навредить делу отца. Поймите меня правильно, ваша честь: меня тянуло в противоположные стороны. Лояльность к адмиралу требовала одного, а лояльность к родному отцу — совсем иного…

— Понятно. Можешь ли ты поведать суду какие-либо подробности услышанного? — спросил Винтер.

— Да, ваша честь! Я ясно помню, что мистер Доути говорил, будто лорд Берли выражал недовольство подлинными целями нашей экспедиции!

— Нет, Брайт что-то путает. Лорд Берли не имел сведений о подлинных целях нашей экспедиции! — вмешался адмирал.

Винтер обратился к Доути:

— Обвиняемый, что вы можете сказать по этому поводу?

— Что Эдмунд Брайт — свинья, а лорд Берли действительно знал все о подлинных целях этой экспедиции еще до нашего отправления в поход!

Дрейк вскочил и закричал:

— В высшей степени интересно, каким способом лорд-канцлер мог узнать эту тайну?

— Я лично ему об этом рассказал.

Федор сидел и скреб затылок. За каким дьяволом этот пустомеля признается в том, чего до возвращения в Англию и не проверить никак? Зачем торопится затянуть петлю на своей шее поскорее? Ведь можно повести дело таким образом, чтобы затянуть процесс! Чтобы отложить вынесение приговора до возвращения в Англию! Ведь присяжные явно только и мечтают — не выносить приговор! Каждому же известно, что у Томаса Доути на родине имеются столь могущественные покровители, что Дрейку его будет не достать!

Может быть, он все еще не верил, что взаправду могут голову отрубить? Надеялся на арест… Болван, поглядел бы внимательнее на лицо адмирала! Не надо знать мистера Дрейка настолько же хорошо, как Федор, чтобы по лицу сообразить: он замыслил убийство врага — и скорее уйдет с поста главы экспедиции, чем отступится тут…

Вообще, кажется, этот Доути видит не мир, каков он есть на деле, а свое о нем мнение. В частности, он неверно оценивает характеры людей, коих имел возможность наблюдать вблизи достаточно долго. Он считает Дрейка за обычного человека, неспособного перешагнуть сословные и прочие предрассудки. И считает лорда-канцлера верным слову и последовательным до конца. Вот он, Федор, сэра Вильяма Сесила видел один раз вблизи да один раз издали — а и то понимает, что лорд Берли если и верен кому или чему — то это Англии, а не живому кому-то. И государыня его (и моя уж? Да, и моя!) такова же: всегда готова отречься от любого, кто ее компрометирует…