И все же я не могла не задаваться вопросом, действительно ли ему меня не хватало. Я понимала, что после возвращения из Англии у него немедленно появился кто-то другой. Это единственное могло быть правдоподобным объяснением его долгого молчания и попытки положить конец нашим личным отношениям, но, хотя мысль об этом была неприятна, я с ней не расставалась. Очевидно, что теперь у него другой женщины не было, иначе он никогда не пригласил бы меня. В сотый раз я бесплодно пыталась понять его истинные чувства. Если бы Пол действительно сказал мне «я вас люблю», я, вероятнее всего, не поверила бы ему, и все же я знала, он любил меня в Мэллингхэме, и, хотя я могла допустить, что любовь эта угасла, я предпочитала думать: она не умерла, а просто спит.

Я знала, что грешно принимать желаемое за действительное, и надеялась избежать этого греха.

Мысль о грехе подбодрила меня, и через секунду я уже снова трепетала, но уже не от страха, а от вожделения. Было странно думать, что в викторианские времена вожделение считалось исключительно мужским пороком. Я раздумывала над судьбой призрачных героинь Теннисона, с их гипсовыми лбами, и задавалась вопросом — что они думали об обнаженном мужчине. Поблагодарив Бога за то, что меня не было на свете семьдесят лет назад, я некоторое время бредила наяву о себе с гипсовым лбом и о каком-то бестелесном мужском органе, а потом нехотя вырвалась из круга своих возбуждающих мыслей и стала одеваться к вечеру.

Благодаря изысканной кухне на «Беренгарии», я едва втиснулась в вечернее платье, гармонировавшее с моими серьгами, но когда есть желание, находится и способ. У платья были узкие бретельки, и оно свободно и прямо ниспадало от бюста до бедер расшитой бусинками зеленой трубой, а от бедер атлас падал складками, образуя оборку на уровне колен. К сожалению, бедра мои вносили дисгармонию в эффект, создававшийся трубой, которая вздувалась как раз там, где кончались бусинки, но я говорила себе: Пол никогда не обращал внимания на мужеподобных женщин, следовавших послевоенной моде, он будет лишь рад тому, что мои бедра будут подчеркнуты платьем. Протиснув руку в браслет, я схватила веер из страусовых перьев, сложила губы, наподобие Клары Боу, в пчелиное жало, и станцевала перед зеркалом небольшой чарльстон.

Когда приехал Пол, я опять стояла перед зеркалом, любуясь своими чулками телесного цвета, самого высшего качества.

— Бог мой! — проговорил Пол, — что это за паутинка на ваших ногах? И почему браслет выше локтя?

— О, я могу все снять.

— Прямо сразу?

— Но если вы считаете, что у меня ужасный вид...

— Дорогая моя, от вас невозможно оторвать глаз! Надеюсь, я не слишком стар, чтобы отвергать современную женскую моду. Питерсон, вы специалист по отталкивающему американскому слэнгу — можно назвать мисс Слейд джаз-беби?

Питерсон рассмеялся. Он не был безнадежно мрачным, какими обычно бывают телохранители, и меня совершенно не смущало его присутствие тем долгим летом 1922 года, когда мы были вместе с Полом.

— А что случилось с О'Рейли? — между прочим спросила я Пола, вспомнив о другом его служащем, сопровождавшем его при каждом визите в Мэллингхэм.

Мы пожелали Элану спокойной ночи и вышли из дома к «роллс-ройсу».

— Он получил повышение по службе, — ответил Пол и, не изменив ни одной нотки в голосе, добавил: — Он умер, — и принялся рассказывать мне о ресторане, в котором мы должны были обедать.

— Он на Парк авеню, — говорил Пол, — этот ресторан «Марджери». По-моему, он даже шикарнее своего парижского тезки. Посмотрим, как он вам понравится.

В тот момент я была бы в восторге даже от рабочего кафе, но «Марджери», без сомнения, отвечал самым изысканным эпикурейским вкусам. Внутренняя отделка была довольно строгой: обшитые серыми панелями стены в стиле Людовика Шестнадцатого — французские короли явно пользовались популярностью у нью-йоркских дизайнеров по интерьеру. Светло-зеленая мебель была обита розовой и цвета слоновой кости парчой, а свет лился между сверкавшими гранями хрустальных цепей и подвесок, напоминавшими мне каскады причудливых фонтанов. Кроме общего зала, здесь были и укромные уголки для обедов вдвоем. Наш был украшен розовыми и белыми гвоздиками, а под салфеткой угадывались контуры еще одной бутылки лучшего французского шампанского, полулежавшей в серебряном ведерке со льдом.

— А как насчет сухого закона? — не удержалась я от вопроса, когда из бутылки вылетела пробка. — Разве это не нарушение закона — так вот распивать шампанское?

— Добро пожаловать в Нью-Йорк Джимми Уокера, Дайана, где продается даже закон, если кто-нибудь может себе позволить его купить! Ну, а теперь, чего бы вы хотели откушать? Спесиалите де ля мезон — филе из морского языка...

Я тут же решила, что Древний Рим вовсе не исчез с лица земли, а просто превратился в Западный Гемпшир.

— Нет, по-моему, более точной параллелью была бы Англия восемнадцатого века, — заметил Пол, а когда стал обосновывать свои доводы философскими, историческими и литературными примерами, я почувствовала, как назревало во мне желание поспорить, но все кончилось тем, что у нас просто улучшилось настроение.

Прошло немного времени, как мы углубились в дискуссию о непристойности в литературе, но только после того, как я совершенно потеряла нить своих мастерски нанизанных аргументов, я поняла, что он все время пил воду, тогда как я выпила почти целую бутылку шампанского.

— Пол, злодей вы этакий, вы же меня напоили!

— Иначе я не смог бы надежно проверить, как вы провели последние три года!

— Вы отлично знаете, как я провела последние три года! Я вам постоянно писала. Вы помните это? Я никогда не позволяла себе оскорбительного молчания!

— Дорогая моя, американцы забыли о том, как пишут письма, как только стал общедоступным телефон, и теперь, когда очень просто позвонить из Нью-Йорка в Лондон, я обещаю вам исправиться. — Пол допил свой кофе и, когда отодвигал чашку, я с удивлением заметила, как дрожала его рука. — Может быть, пойдем?

— Обратно в отель? — смущенно проговорила я, пока он прятал от моих глаз руки под столом.

— Нет, здесь, поблизости, на берегу реки, у меня есть квартира — мы могли бы выпить немного бренди, и я показал бы вам местные достопримечательности.

— Это божественно! Мне было бы очень приятно! — отвечала я, озадаченная явным расхождением между его предложением и безошибочными признаками нараставшего напряжения.

— Дайана, — проговорил Пол, как только мы уселись в машину, — я действительно сожалею об этих письмах.

— О каких письмах?

— Которых я не читал. Вы сердитесь?

Я с изумлением понимала, как сильно он нервничал, видимо думая, что я сдерживаю какое-то сатанинское недовольство. Было настолько странно думать, что Пол хоть на минуту мог почувствовать себя смущенным в присутствии женщины, что я громко рассмеялась. Просто удивительно, как далеко не смешные факты могут вызывать неудержимое веселье после бутылки шампанского.

— Вот что, Пол, — откровенно сказала я, — я была страшно обозлена на вас, но после того, как согласилась принять ваше предложение приехать в Нью-Йорк, решила оставить прошлое прошлому. Ну, а увидев вас снова, тут же вообще забыла о пережитом.

На его лице появилась тревожная улыбка.

— Так, значит, все прощено?

— Бога ради, Пол, что с вами? Не делайте вид, будто не знаете о том, как вы дьявольски привлекательны, я ненавижу эту напускную скромность.

— Вы не думаете, что я изменился?

— Да, в первую минуту, когда я вас увидела, я решила, что вам необходимо отдохнуть. Вы, очевидно, слишком перегружали себя работой?

— К сожалению, да. Это было глупо с моей стороны... Вы получили летом письмо от О'Рейли о том, что я был болен?

— Пол, я послала три письма, спрашивая о вашем здоровье.

Вид у Пола был смущенный.

— Простите меня. Моей личной перепиской в то время занимался уже Мейерс, а О'Рейли, видно, забыл сказать ему, чтобы ваши письма он не откладывал в сторону.