Из-за непростительного любопытства одного из членов экипажа умирает мальчик-темирянин. Презрением и гневом окружают Грога товарищи, и неожиданно обнаруживается, что тот тоже «замерз» в своей каюте. «Человек не может жить, если все кругом о нем думают плохо», — тихо проговорил Феврие, и никто из нас не посмел возразить, что это правило справедливо только для жителей Темиры…»

Вот несколько более поздняя повесть О. Ларионовой «Сказка королей». Нежданно-негаданно русский юноша и французская девушка переносятся на иную планету-Представители цивилизации, величественной, но застывшей в своем развитии, потерявшей вкус к жизни, решают посадить, фигурально говоря, под стеклянный колпак двух красивых землян, чтобы, наблюдая за ними, попробовать вновь разгадать тайну молодости, любви. Но живые люди не могут радоваться жизни, будучи посаженными в тюрьму, пусть даже их тюрьма замаскирована под райский сад. Они начинают бунтовать. Особенно сильное впечатление производит финал. Для удовлетворения старческого любопытства жестокие хозяева умерщвляют девушку — им хочется «вникнуть» в переживания юноши. И хотя «Сказка…» описывает далекие от Земли берега, нам нетрудно приложить к этой фантастической модели множество земных ситуаций…

А Михаил Анчаров проделал подобную операцию сам, прочертив рядом с тремя нефантастическими повестями («Теория невероятности», «Золотой дождь», «Этот синий апрель») фантастическую параллель, состоящую тоже из трех названий: («Сода-солнце», «Голубая жилка Афродиты», «Поводырь крокодила», 1966–1968 гг.). И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение, можно ли «Соду-солнце», например, вообще отнести к привычно-обычной научной фантастике. К привычно-обычной безусловно нельзя. Но, может быть, в этом утверждении содержится наивысший комплимент, который можно сделать автору.

Зачем же автору понадобилась такая параллель, если речь идет об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и проблемы одни и те же?

Для ответа надо начать с самих героев: физика Алеши Аносова, художника Кости Якушева и поэта Гошки Панфилова. Во всех троих есть очень много от самого Анчарова. Их поколение характеризуется в повести «Этот синий апрель» такими стихами: «Наш рассвет был попозже,//Чем звон бубенцов,//И пораньше, чем пламя ракеты.//Мы не племя де-тей//И не племя отцов,//Мы цветы//Середины столетья…» Заметим, что именно Анчаров был родоначальником авторской песни, предвосхитив на несколько лет и Окуджаву, и Высоцкого, и Галича, и Кима… Сама авторская песня стала столь же неотъемлемым и столь же неожиданным признаком движения шестидесятников, как и фантастика.

Вот и названо то ключевое в этой статье слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они — шестидесятники, этим сказано все. Шестидесятники вовсе не представляли собой монолит единомышленников. Они (или мы) были разными. Анчаров занимал, так сказать, крайний, радикально-романтический фланг. В более низком «штиле» его можно назвать неисправимым оптимистом. Но он был не одинок. Стругацкие в «Полдне», Аксенов в «Коллегах», даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь, которая их окутывала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой дали «Туманностей», а сейчас, сегодня. Правда, у большинства оптимизм долго не продержался. А вот Анчаров не сдавался. Он продолжал верить в то, что даже самых плохих людей можно перевоспитать в очень хороших. Пожалуй, в его постулатах был избыток прекраснодушия, но если в жизни каждого не было бы ожидания алых парусов, то насколько она была бы унылее. (Недаром Грин оставался любимым писателем Михаила). Возможно, Анчаров и сам чувствовал, что его реалистические повести отражают время не столь правдиво, как, скажем, «городские» повести Ю. Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на выручку. А так как основная тема Анчарова, смысл жизни его и всего человечества — это творчество, и не просто творчество, а творчество по законам красоты, то его герои постоянно творят, творят у нас на глазах. Даже забавные розыгрыши «Сода-солнца» в научно-исследовательском институте — это тоже творчество. И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между прочим, показал иным, так называемым научным фантастам, что такое подлинная выдумка и подлинная эрудиция. Теории, которые выдвигают его герои (то есть, конечно, сам автор) не только оригинальны, но и столь убедительно обоснованны, что мне, дилетанту, трудно даже судить, правда это или все-таки фантазия. Гошка, например, убеждает, что мастера, строившие Кремль, были непосредственно связаны с Леонардо да Винчи. А в более позднем «Самшитовом лесе» герой доказывает знаменитую теорему Ферма. Ученые, правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, однако попробуйте хотя бы предложить новые пути решения загадки, над которой математики бьются триста лет.

Наступил 1968 год. Советские танки ползут по Праге. Но встречают их не так, как в 1945-ом. Еще живы современники и того, и другого марша. Жив и И. Ефремов. Зажмуриться, будто ничего не случилось, и писать новые «Туманности» стало невозможно. И Ефремов, не захотевший поддержать Стругацких в их отчаянной схватке с Системой, предпринимает новую попытку защитить дорогие для него идеалы. Но уже с другого конца. В предпоследнем своем романе «Час Быка» торжество зла он связывает с поражением социализма. Так думали и до сих пор думают многие. Но снова Ефремов не был понят. На этот раз с ним расправились жестоко. Любые изображения тоталитарных диктатур власть принимала на свой счет. Придуманную Ефремовым планету Торманс, погрязшую в застое и моральном распаде, она так и восприняла, несмотря на то, что в книге же показан противовес в виде коммунистической Земли. Бдительные идеологи рассудили, что земной экипаж введен лишь для отвода глаз, а вот все, что происходит на Тормансе, — это очередной антикоммунистический пасквиль.

А впрочем, на этот раз я бы не поручился, что у Ефремова не было намерения хотя бы в «кривом» зеркале фантастики показать, до чего могут довести страну неразумные правители. Трудно не увидеть сходства с оригиналом, который был у писателя перед глазами ежедневно. «…город… встретил их удручающим однообразием домов, школ… мест развлечений и больниц, которое характерно было для поспешного и небрежного строительства эпохи «взрыва» населения…»; «Ваша общественная система не обеспечивает приход к власти умных и порядочных людей, в этом ее основная беда…»; «И… сразу стал вопрос: кто же ответит за израненную, истощенную планету, за миллиарды напрасных жизней? До сих пор всякая неудача прямо или косвенно оплачивалась народными массами. Теперь стали спрашивать с непосредственных виновников этих неудач»… Типично инопланетные проблемки, не так ли?

Несомненно, однако, что Ефремов не собирался заниматься «очернением» нашей действительности. Он хотел всего-навсего исправить ошибки, а потому считал гражданским долгом указать на них. Он все еще надеялся раскрыть глаза власть имущим. Но советским писателям не полагалось делать неподобающих намеков. «Римская империя времени упадка сохраняла видимость крепкого порядка», — пел также гонимый Окуджава.

Напрасно удивляются некоторые доброжелатели: с чего бы «Час Быка» после своего появления в 1969 году вскоре исчез из обихода? В собрании сочинений 1975 года о нем не осмелились напомнить даже авторы послесловия. Удивляться следует тому, что в конце 60-х годов роман пробился в свет. Почему это произошло и почему не полетела ни одна голова, для меня до сих пор остается загадкой. Ефремов был не из тех, которые кидались грудью на амбразуры и, скорее всего, не ожидал кампании травли и замалчивания, которая сопровождала его до смерти в 1972 году и даже после смерти, когда в его квартире был произведен загадочный обыск, породивший множество слухов.

Если сравнивать ценность произведений Ефремова, то я бы отдал предпочтение «Туманности Андромеды». В свое время она была нужнее. В «Часе Быка» автору не удалось внести что-нибудь принципиально новое в мировую библиотеку антиутопий, хотя безобидным роман не назовешь, а термин «инферно», то есть та дьявольская дыра, в которую периодически проваливаются страны и народы, великолепная авторская находка.