Время требовало другой фантастики.
Прежде всего в ней надо было возродить нравственные начала. Слезинка ребенка снова должна была восторжествовать над тайнами Млечного Пути. В предыдущей советской фантастике слово «нравственность» вообще не котировалось. Многие авторы старательно отрицали так называемый «абстрактный» гуманизм, оправдывая любые зверства во имя прогресса.
Я не религиозен. Но, наверное, нельзя найти более точное определение классовой морали, нежели «антихристианская». К несчастью, упомянутая «теория» захватила в свои сети не только литературную мелочь, но и крупных по видимости писателей, таких, как Алексей Толстой, Максим Горький, Леонид Леонов…
Нельзя сказать, что восстановление гуманистических ценностей произошло в одночасье, фантасты с трудом преодолевали установившиеся штампы. Даже в 1964 году Днепров видел задачу фантастики в том, чтобы служить генератором идей для утомленного воображения академиков. Еще большему числу сочинителей казалось, что достаточно запихнуть героя в машину времени или звездолет, как это и будет фантастика. Вопрос, зачем это они делают, перед ними не возникал. Взять для примера хотя бы столь расхожий сюжет, как машина времени. Уже ее изобретателю она нужна была не сама по себе. С ее помощью Уэллс хотел показать, к чему может прийти человечество, если вовремя не опомнится. А зачем нужна была такая машина М. Емцеву и Е. Парнову в рассказе «Снежок»? Молодой ученый на защите диссертации эффектно забрался в свой аппарат, «отъехал» в нем на несколько месяцев назад, встретился там с самим собой, двойники мило, без особого волнения поговорили, и ученый вернулся в диссертационный зал, захватив в доказательство обыкновенный снежок. Как и в случае временных перелетов Саула из «Попытки к бегству», меня совсем не трогают «научные» объяснения возможности сосуществования двух идентичных тел. Зато меня чрезвычайно интересует: зачем авторам понадобилась эта встреча? Но ответа я не нахожу. Даже такие основательные авторы, как В. Савченко в романе «Открытие себя» или А. Громова в романе «В Институте времени идет расследование», написанном совместно с Р. Нудельманом, не удержались от соблазна поиграть в эту же бессодержательную игру.
Отрицательные примеры приводить, конечно, легче, и в глазах читателя они выглядят выигрышнее, но и среди отечественных писателей с самого начала были такие, которые сразу поняли, что новая фантастика может быть только частью художественной литературы, и сосредоточили свое внимание на людях, попавших в экстраординарные обстоятельства. Вот, например, прелестный рассказ В. Крапивина «Я иду встречать брата». Здесь есть вроде бы весь «необходимый» научный антураж — звездолет, ушедший в дальний поиск и считавшийся погибшим, его возвращение через триста лет, попытки растопить вечные льды на замерзшей планете… Но все это лишь фон для переживаний мальчика, у которого погибли родители и который думает, что на неожиданно появившемся корабле находится его брат. Брат погиб тоже, но космолетчики решают, что мальчик не должен об этом узнать. Один из членов экипажа «становится» его братом. Вот так талантливый писатель заставил нашу фантастику, мерцающую металлическим блеском роботов и звездолетов, вспомнить о доброте, о замечательной человеческий черте, которая заставляет читать рассказ с грустной и нежной улыбкой.
По тональности, по щемящей ноте к рассказу В. Крапивина близок более поздний рассказ В. Колупаева «Самый большой дом». И здесь суть рассказа не межзвездные перелеты, а та же доброта к людям, к детям… Космонавты, зная, что погибнут, спасают жизнь новорожденному сыну, направив корабль к Земле. И теперь каждая женщина Земли называет себя его мамой…
В другом рассказе Колупаева — «Билет в детство» та же тема, что и в «Снежке»; теперь, правда, уже взрослый человек встречается с собой, мальчиком. Но у Колупаева это не случайная встреча, не эффектный «хроноклазм», а нервный узел рассказа: человек отправляется на рандеву с самим собой, чтобы осмыслить прожитое, подвергнуться неподкупному суду молодости, проверить, правильно ли он жил, оправдал ли надежды и мечты юности.
Еще один пример непрекращающегося «сражения» между фантастикой «научной» и фантастикой художественной. (На самом-то деле противоречия между ними не должно быть). В «Записках хроноскописта» И. Забелина задействован хроноскоп, прибор, способный извлечь максимум информации из минимума данных. По обломку горшка, обрывку письма он воспроизводит образы людей, сделавших или бравших их в руки. Этакий электронный Шерлок Холмс, который по одной пылинке мог представить себе возраст, достаток, цвет волос преступника, а также мотивы, толкнувшие его на преступление. С помощью хроноскопа героям Забелина удалось разрешить много любопытных историко-географических загадок. Выдумка неплоха, но, кажется, автор никогда не слыхал о существовании нравственной экспертизы, а потому видит в своем аппарате одни лишь достоинства. Но ведь ясно, что с его помощью можно без спроса вмешиваться в чужие жизни. В рассказе американского фантаста А. Азимова «Мертвое прошлое» действует устройство, имеющее то же название и в принципе аналогичное забелинскому. Но рассказ написан для того, чтобы возбудить тревогу: возможность беспрепятственного заглядывания во вчерашний день может обернуться бедствием — жизнь людей будет протекать словно в прозрачном аквариуме.
Ладно, Бог с ним, с прошлым, но вот получить сообщения из будущего дело, казалось бы, бесспорно соблазнительное. Звездолет в романе «Леопард с вершины Килиманджаро» Ольги Ларионовой (1965 г.) доставляет из некоего подпространства список, в котором каждый желающий может узнать, когда именно он умрет. Я не спрашиваю, зачем и кому понадобилось составлять такой список. Но опять-таки хочу допытаться: для чего сей экстравагантный ход придуман автором? Добровольное обнародование убивающей информации выдается за победу духа, за подвиг не побоявшихся взглянуть в лицо смерти. О, разумеется, дня собственных похорон и похорон своих близких люди будущего ожидают, не прекращая творческого труда, шуток и занятий спортом…
Повесть представляется мне фальшивой по всем психологическим параметрам. И герой, который не знает даты своей кончины, и две женщины, которые оповещены о дне своей смерти и которых он любит, — все ведут себя крайне неестественно. Так, девушка, которая знает, что скоро погибнет, признается герою, не подозревающему, что видит ее в последний раз, в любви. Зачем же она призналась? Чтобы любимому тяжелее было переживать ее преждевременную кончину?
Замысел писательницы, допускаю, был благородным: показать силу чувств людей будущего, но невозможно поверить, что действительно сильные, гордые люди будут так вести себя в предложенной ситуации; больше всего, пожалуй, поражает их смирение перед роком.
Забежав несколько вперед, мы найдем в нашей фантастике произведение, которое прямо спорит с позицией Ларионовой. Я имею в виду повесть Крапивина «В ночь большого прилива». В ней тоже кто-то сумел заглянуть в будущее и привезти оттуда сведения, в которых расписано все, что случится в дальнейшем — с планетой, со страной, с каждым человеком.
В отличие от героев Ларионовой у Крапивина даже мальчишки поняли, что страна катится в пропасть: всеобщая предопределенность полностью лишает людей воли. Сообразили ребята и то, как можно уничтожить злой справочник: надо сделать так, чтобы хоть одно его предсказание не сбылось. А за ним рухнет и все остальное.
Гораздо удачнее получаются у писательницы сравнительно небольшие притчи, в которых тоже подвергаются анализу моральные качества людей будущего. Впрочем, будущего ли? Не псевдоним ли это настоящего? Таков, например, рассказ «Обвинение». Темиряне, среди которых ведет научную работу экипаж земного звездолета, странно устроены. Они могут жить только рядом друг с другом, согреваемые волнами сочувствия ближнего. Член племени, оказавшийся в одиночестве, погибает, «замерзает», как они говорят. В фантастической гиперболе писательница рассмотрела солидарность, чувство общности, сознание собственной нужности для остальных.
