— Превосходно! — вмешался этот неотесанный капитан Флэнеген. — Только, чтоб она выглядела заманчиво. Не так ли, Мели, дорогая?

— Конечно, капитан Флэнеген, — перебил я со всем возможным достоинством.

Однако что толку держаться вежливо со скотиной: он разразился громовым ржанием, и Амелия, как и я, едва удержалась от того, чтобы не отчитать его за бесцеремонность. Тем не менее она с прирожденным тактом пресекла его выходку, сказав этому медведю:

— Ладно, ладно, капитан, мы не должны обращаться с ним слишком строго!..

Строго обращаться со мной? Она обратила на меня внимание! Благослови тебя Бог, Амелия!..

Внезапное счастье охватило меня почти безраздельно, слезы подступили к глазам. Я повторял про себя: «Мечта жизни сбывается! Мне предстоит сфотографировать Амелию!..» В сущности, я был готов в благодарности пасть перед ней на колени и мог бы сделать это, не помешай мне скатерть и не осознай я, что встать потом окажется трудновато.

И все же под конец обеда я улучил момент облечь одолевающие меня чувства в слова. Амелия сидела рядом со мной, я повернулся к ней и произнес чуть слышно, стихами:

— Сердце бьется — близок любви порог…

Но тут наступила общая тишина, и вторую строку произнести не удалось. С восхитительным присутствием духа девушка откликнулась:

— Вы сказали «пирог», мистер Таббс? Капитан Флэнеген, могу я просить вас отрезать мистеру Таббсу кусок пирога?

— Тут почти ничего не осталось, Мели — капитан вскинул свою тупую башку, — может, передать ему блюдо целиком?

— Не утруждайтесь, сэр, — вмешался я, испепеляя его взглядом, но он только ухмыльнулся:

— Ну не стесняйтесь, Таббс, мой мальчик, на кухне наверняка осталось пирога вдоволь…

Амелия посмотрела на меня умоляюще, и пришлось мне проглотить свою ярость — вместе с пирогом.

После обеда, получив указания, как найти нужный коттедж, я пристегнул к камере плотный чехол, чтобы проявлять негативы прямо после съемки, взвалил ее на плечо и направился в сторону холмов, как и было велено. Моя Амелия сидела у окна за работой. Я прошел под окном, но — увы! — ирландский боров был с нею рядом. В ответ на мой взгляд, исполненный безмерного обожания, она вымолвила обеспокоенно:

— Не тяжело ли вам, мистер Таббс? Почему бы вам не обзавестись мальчишкой-носильщиком?

— Или ослом, — хихикнул капитан.

Я остановился как вкопанный, стремительно обернулся к нему, чувствуя: теперь или никогда! Достоинство мужчины должно быть утверждено, бесцеремонность пресечена. Ей я сказал всего лишь: «Спасибо, спасибо!..», поцеловав при этом тыльную сторону своей ладони. Потом встретился глазами с идиотом, замершим подле нее, и прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Мы еще встретимся, капитан!

— Ну конечно, встретимся, Таббс, — ответил тупица, так ничего и не поняв, — в шесть часов за ужином.

Вернув камеру на плечо, я мрачно двинулся дальше. Но уже через два шага снова пришел в себя: я знал, что Амелия провожает меня взглядом, и моя поступь по гравию стала опять упругой. Что значит по сравнению с ее взглядом целая орда капитанов? Разве им по силам нарушить мое самообладание?..

От виллы до холмов была без малого миля, и я вскарабкался на вершину, задыхаясь от усталости. Тем не менее мысль об Амелии заставила меня найти наилучшую точку съемки с тем, чтобы в кадр попали фермер и корова. Прошептав: «Амелия, только ради тебя!», я снял крышку с объектива, а через 1 минуту 40 секунд вернул ее на место с восклицанием: «Готово!». И, не владея собой от восторга, добавил: «Амелия, теперь ты моя!..» Нетерпеливо, волнуясь, я сунул голову под чехол и приступил к процессу проявления. Деревья вышли довольно туманными — что попишешь, налетел ветер и пошевелил их, но они не играют особой роли. Фермер переместился на ярд-другой. Рук и ног у него прибавилось — да Бог с ним, назовем его пауком, сороконожкой, кем и чем угодно. Корова? Как ни огорчительно, вынужден признать, что у нее оказалось три головы, а трехголовое чудище, может, и любопытно, но привлекательным его не назовешь. Зато в отношении коттеджа не оставалось никаких сомнений, высокие его трубы получились безукоризненно.

В это мгновение внутренний мой монолог был прерван чьим-то постукиванием по плечу, притом достаточно властным. Я выбрался из-под чехла — надо ли говорить, что со спокойным достоинством? — и увидел перед собой незнакомца. Крепкого сложения, вульгарно одетого, с отвратительными манерами и зажатой в зубах соломинкой. С ним был спутник еще более отталкивающей наружности.

— Молодой человек, — начал первый, — вы вторглись в чужие владения, убирайтесь подобру-поздорову и не вздумайте спорить!

Вряд ли стоит уточнять, что я не придал его словам значения, а достал бутылочку с гипосульфитом и принялся фиксировать снимок. Он попробовал остановить меня, я стал сопротивляться, негатив упал и разбился. А больше я ничего не помню, правда, у меня сохранилось смутное подозрение, что я кого-то ударил.

Если, выслушав все, что я вам поведал, вы сможете предложить хоть какое-нибудь объяснение моему нынешнему состоянию, сделайте одолжение. Но самому мне добавить нечего, кроме того, что я сказал с самого начала: я потрясен, у меня все болит, синякам и ссадинам несть числа, а как я их получил, не имею ни малейшего представления.

Случись так, что в минуту гибели Кейза туда, где он погиб, направили бы лазерный луч (мощный, небывало мощный!), и на этом луче с Земли послали бы астронавта в путь на тысячу долгих лет (вообразить такое немыслимо, никто, во всяком случае, и пытаться не станет), то астронавт этот смог бы увидеть гроб, в котором покоился Кейз.

По сути дела, конечно, не гроб. На космических кораблях есть спасательные лодки на случай аварии, а в этих лодках — спасательные капсулы, тоже на случай аварии. Вот в такой-то капсуле и осталось на веки вечные тело Кейза.

Капсула вращалась в состоянии невесомости, слегка покачиваясь, ее сигнал бедствия давно и навсегда замолк.

Кейз, вот уже годы и годы, века и тысячелетия (но мертвые остаются молодыми…) лежал в герметическом цилиндре; от его истлевшей одежды остался лишь форменный знак со званием лейтенант.

Нечто незримое, неощутимое мельком коснулось капсулы-гроба, коснулось лишь на миг (этого оказалось достаточно), и тогда возникло явление, неведомое человеку эпохи Кейза. Неожиданная вспышка — молниеносная, как проблеск сознания. Пульсируя, сияя, разрастаясь в широкий поток, она постепенно приближалась к капсуле. Уменьшение скорости не было заметно, ибо незаметно было движение, как его обычно понимают. С каждой новой вспышкой корабль — это действительно был корабль — исчезал, чтобы снова появиться вдали. Он рос, он появлялся в полную свою величину, до него остались считанные метры, сантиметры… Прошло еще мгновение, и от корабля отделился диск величиной с блюдце.

Диск порхнул над капсулой, отплыл назад, облетел ее и, покачиваясь ей в такт, завис над носовой частью. Мигнула вспышка пламени, потом еще одна. Вращение замедлилось и прекратилось. Прошло еще немного времени — корабль испускал волны, они обволакивали капсулу, прощупывали ее, скользили, пробегая по обшивке, испытывали что-то, проверяли, перепроверяли. Затем на безупречно гладком корпусе корабля обозначились вертикальные и горизонтальные линии образовался прямоугольник.