Быков отошел в сторону и, яростно взмахнув то одной ногой, то другой, будто бил по футбольному мячу, стряхнул с них вязкую, как замазка, землю. За его спиной глухо ударился о котелок зачехленный в брезент футляр со скрипкой.

— Я вот так и не пойму, ты что ж, значит, артист? — спросил Авдошин.

— Хотел быть артистом, — ответил Быков, поправляя автомат. — Да не получилось. Война помешала.

— Война многим жизнь спутала...

— Точно, товарищ гвардии младший лейтенант! — влез в разговор Бухалов. — Разрешите сказать?

— Ну?

— Я вот тоже... Такая ж, в общем, история. Меня перед самой войной хотели в кино взять сниматься. Типаж, сказали, какой-то во мне нашли. А главный ихний... Как его?..

— Режиссер? — подсказал Быков.

— Точно, точно — режиссер... Так он прямо заявил, что у меня юмористический талант. Сказал, что растет смена этому... Алейникову. Видели небось? В «Трактористах».

— И еще он в «Большой жизни» играет, — добавил кто-то из солдат.

— Правильно!.. Так что это совершенно справедливо вами, товарищ гвардии младший лейтенант, замечено, — философски продолжал Бухалов. — Война, фактически, многим жизнь поломала... Но кое-кого, как говорится, и на руководящие посты выдвигает, будущих генералов обнаруживает.

— Будущих генералов! — передразнил Авдошин, догадавшийся, что Бухалов в шутку намекает на его выдвижение и полученное им звание. — Это для дела необходимо, чтоб вот такие, как ты, по домам быстрей двинулись... Генералов!..

Далеко справа один за другим стали рваться немецкие снаряды,

— По дороге бьет, — посмотрел в ту сторону Авдошин. — А ты, Быков, говорил! Если бы мы там пошли, он бы всю нашу роту таким налетом положить мог.

Быков промолчал, и разговор сам собою сник. Ухали справа снаряды, впереди небо по-прежнему отсвечивало ало-розовым, в деревушке на горизонте, она называлась, кажется, Морицхида, перекатывался грохот уличного боя. А здесь, в пустом черном ночном поле, тяжко чавкали по земле сапоги, грузно, размеренно шагали люди в шинелях. Часа через полтора им предстояло на броне танков прорываться через оборону противника к нему в тылы.

Наконец рота остановилась в начале широкой пологой лощинки, вдоль русла которой вытянулись в колонну ожидавшие пехоту танки. Их темные силуэты были едва видны в мутно-влажной синеве ночи.

— Кажись, прибыли, — сказал Авдошин и, повернувшись к своему взводу, негромко скомандовал: — Приставить ногу!

Колонна устало остановилась, послышались приглушенные, с простудной хрипотцой голоса:

— Перекур!

— Садись, на чем стоишь...

— Курить осторожней, — напомнил Авдошин, — Быков! Я к командиру роты. Людей никуда не отпускать.

Старший лейтенант Лазарев, все командиры взводов и несколько офицеров-танкистов толпились около ближней к выходу из лощины «тридцатьчетверки».

— Артналет начнется через семнадцать минут, — сказал высокий танкист, поднося близко к глазам наручные часы. — К этому времени нам надо подойти к своим боевым порядкам. Давайте не задерживаться. Разбирайтесь по машинам.

Взвод Авдошина уместился на броне двух «тридцатьчетверок». На башне одной крупными белыми цифрами было написано 214, на башне другой — 215. Броня дышала холодом и силой.

— Н-да, —устраиваясь поудобней, пробормотал Бухалов. — Это вам не такси. И даже не автобус. Все кишки растрясет и кости повыворачивает, пока на ту сторону переберемся.

Из открытого люка башни показалась фигура танкиста. Лицо его в темноте разглядеть было трудно, но по всему — по движениям, по голосу, по настроению — чувствовалось, что это молодой и веселый парень.

— Хлопцы, — спросил он, — у вас тут кто старший?

— Я, — отозвался Авдошин. — Командир взвода гвардии младший лейтенант Авдошин.

— Очень приятно! — танкист протянул ему руку. — Гвардии лейтенант Снегирь. Значит, порядок в танковых войсках!

— И в механизированных тоже! — буркнул Бухалов.

Авдошин оборвал его:

— Отставить зубоскальство!

— Я вот о чем, хлопцы, хотел попросить, — Снегирь сдвинул шлем на затылок: — за десантные скобочки покрепче держитесь! Если скинет, подбирать некогда будет. А машина, которая следом идет, может гусеницами и одежонку попортить. Учтите! И это... за фаустниками посматривайте. В дисках-то трассирующие?

— Точно!

— Хорошо. В случае чего цели укажете.

— Знаем это дело, товарищ лейтенант! — откликнулись с правого надкрылка. — Не первый раз в десант идем!

— Тогда порядок! Сейчас трогаемся.

Снегирь спустился в башню, захлопнул за собой крышку люка. Прошло не больше минуты, и мотор танка заработал. Машина задрожала, потом будто вся встрепенулась, напряглась и легко тронулась с места. Десантников чуть отбросило назад, кто-то ругнулся, кто-то, сдерживая себя, сдавленно захохотал.

214-я, на которой сидел Авдошин, шла второй. За ней громыхало еще несколько танков. Держась за скобу, командир взвода оглянулся, сосчитал их. «Семь. Это ничего, внушительно! »

Лощина кончилась, и передний край — та временная линия, на которой, прикрывая Морицхиду с фланга, окопались немцы, — стал обозначаться теперь более определенно. Казалось, совсем близко стелились по земле розовые трассы длинных пулеметных очередей, кое-где, то справа, то слева, взлетали осветительные ракеты. Позади танков рвались снаряды, несколько мин шлепнулось неподалеку слева. «А внутри-то, в этой коробочке, сейчас вроде поспокойней, — подумал Авдошин, прижимаясь к броне. — Только все равно на свободе лучше. Там сгоришь, как в мышеловке... »

«Тридцатьчетверки» стали разворачиваться из походной колонны в линию. Шедшая впереди машина чуть-чуть отстала, танк Снегиря взял правей, остальные начали принимать влево. Авдошин хорошо видел их темные силуэты и не мог не восхититься точностью, с которой они проделали этот маневр.

Из тылов по немецкой обороне ударили орудия. Даже в этом неистовом грохоте и лязге временами было слышно, как тяжело, с шелестящим свистом летят вперед, через голову десантников, снаряды. Передний край противника, до которого было сейчас метров пятьсот, начали перепахивать багровые, огненные вспышки разрывов. «Тридцатьчетверки» прибавили скорость и полетели, казалось, прямо на эти разрывы.

Артиллерия противника стала бить по тапкам с большим опозданием: видно, немцы не ожидали флангового удара. Снаряды ложились неточно, большей частью там, где «тридцатьчетверок» уже не было. Но один человек на машине Авдошина был все-таки ранен. Маленький незаметный солдатик из третьего отделения. Осколок раздробил ему кисть левой руки. Сосед кое-как перевязал солдатику рану, но при каждом толчке тот охал и подвывал, стиснув зубы и широко открыв глаза. В них, в этих больших испуганных глазах, полных боли и страха, отражались осветительные ракеты и разрывы снарядов.

«Тридцатьчетверка» открыла огонь из орудия. Теперь десантникам стало еще хуже. Машина иногда останавливалась, ее всю встряхивало от выстрела, потом она снова резко срывалась с места. При одном таком рывке не удержался и полетел на землю невезучий Бухалов. Пройдя не больше ста метров, «тридцатьчетверка» остановилась снова, он успел догнать ее и взобраться на броню. Весь в грязи, злой, Бухалов долго и витиевато ругался.

— К чертям собачьим! — закончил он. — Перехожу в воздушно-десантные войска! Там десантникам парашюты дают... Чуть черепок себе не разбил, мат-ть его!..

Он приложился к автомату и стал ожесточенно, не целясь, стрелять по траншее противника, в которой, по всему, уже никого не было. В свете ракет, взрывов, автоматно-пулеметных трасс она виднелась впереди неровной зубчатой полоской выброшенной земли, поспешно сделанными брустверами, покосившимися кольями проволочного заграждения...

Мост через Рабу! До него было метров четыреста. В отсветах выстрелов и разрывов, в мертвенном сиянии осветительных ракет смутно белели над черной водой его мощные каменные опоры. По мосту, отстреливаясь, бежали немцы. Две автомашины, опрокинутые взрывами, дымясь, валялись неподалеку от обрывистого, круто спускавшегося к реке берега. У самого въезда на мост разворачивались два немецких противотанковых орудия.