Погода резко переменилась. Вдоль узкой, посыпанной битым кирпичом дорожки шумели темными вершинами высокие сосны. Небо было непогожее, черное. В одном окошке на первом этаже третьего корпуса, между рамой и светомаскировочной шторой, золотилась узкая полоска электрического света.

В клубе, которым называли единственный в этом здании большой зал, где по субботам и воскресеньям показывали кино, было уже много народу. Ярко горели электрические лампочки, и под потолком слоями плавали голубовато-сизые слоистые облака табачного дыма. Около окна, напротив входной двери, лихо стучали костяшками домино любители «козла». Кое-кто просматривал подшивки газет и журналов... Негромкий гул голосов, крепкий запах махорки, шелест переворачиваемых страниц — все это было давно знакомо Талащенко, с того самого дня, когда ему разрешили ходить.

Кивая на ходу знакомым, он неторопливо пробрался в дальний конец зала, туда, где на тяжелой треноге стоял запертый, похожий на чемодан аппарат кинопередвижки и неподалеку на столике — батарейный радиоприемник. Один из раненых, увидев, что Талащенко с костылем, уступил ему табуретку, а сам, ловко скрестив ноги, пристроился рядом на полу.

Официальный хозяин радиоприемника, клубный киномеханик, экономил питание (батареи были старые, а аккумулятор давно требовал подзарядки) и поэтому включал радио только перед самыми последними известиями. В динамике приемника постоянно хрипело и свистело, киномеханик метался от рукоятки к рукоятке, потел и чертыхался, но как раз к тому моменту, когда диктор произносил свои первые слова «Говорит Москва! », всегда все было в порядке.

Эта картина повторилась и сегодня. Диктор читал сводку Совинформбюро медленно и торжественно. 3-й Белорусский фронт вел бои юго-западнее Кенигсберга, уничтожая восточно-прусскую группировку войск противника. Продолжали наступление в лесистых Карпатских горах войска 2-го Украинского. А в Венгрии... В Венгрии северо-восточнее и восточнее озера Балатон атаки танков и пехоты противника успешно отбивались нашими частями. В боях за тринадцатое марта в этом районе огнем нашей артиллерии уничтожено тридцать девять немецких танков и самоходных орудий и, кроме того, подбито и подорвалось на наших минных полях сорок шесть танков и самоходных орудий противника.

«Где-то там, у Балатона, наверно, и мой батальон, — думал Талащенко, слушая спокойный и очень отчетливый голос диктора. — Где-то там и мои ребята... И там же — Катя. Когда я увижу их всех? И всех ли? »

Он, не мигая, глядел на сизый дымок сигареты. Чуть-чуть ныла нога. Опять холодная, непроходящая грусть сжала сердце...

Чужой басовитый голос оборвал его невеселые раздумья. Насмешливо пожимая могучими плечами, высокий бритоголовый человек в синем халате, сидевший на краешке стола около приемника, говорил:

— А союзнички-то наши ярдами продвигаются, по деревеньке в день берут. Не война, а сплошное удовольствие!

— По одной деревеньке и по пять-шесть тыщ пленных, — добавил кто-то.

— Ничего удивительного! Фрицы, брат, знают, чье сало съели и кому выгодней сдаваться. Ты еще погоди. Приспичит, они там фронт откроют, а все свои войска на восток, под Берлин, бросят.

В Москве, па Спасской, пробило двенадцать. Отзвучал гимн. Раненые, переговариваясь, стали расходиться по палатам.

Ветер по-прежнему шумел в густых, невидимых вершинах сосед. На дорожках темного парка слышались неразборчивые голоса, смех. Кто-то жидким тенорком негромко запел:

Те-е-омная ночь,

Только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах...

И сразу же смолк под общий, заглушивший песню хохот.

Талащенко догнала Лена, медсестра их отделения, девица говорливая и весьма бесцеремонная, взглянув на него сбоку, так, что ему почудился во тьме блеск ее глаз, вызывающе сказала:

— Вы, майор, не от мира сего!

— Чем же?

— Так. Ничего вокруг себя не замечаете. И никого.

— Например?

— Ну... меня, например.

— Э, нет! Вас-то я сразу заметил.

Она услышала в его голосе усмешку и не ответила.

— Домой хочу, Леночка, — совсем другим голосом сказал вдруг Талащенко. — Домой!

— К жене и деткам?

— Если разобраться, то вы правы. К жене и деткам.

Во второй половине дня Зепп Дитрих остался в своём кабинете один и прямо поставил перед собой вопрос: что делать в сложившейся ситуации?

Оперативная карта командующего армией, разложенная на большом столе под сильным светом рефлекторной электрической лампы, давала наглядное представление и о достигнутых успехах, и о провалившихся планах, и об угрожающих опасностях.

Сегодня пятнадцатое марта. Западнее канала Шарвиз эсэсовские танковые дивизии, почти совсем обескровленные и обессиленные, всё-таки еще немного потеснили советские части на юг. Здесь даже удалось форсировать мелиоративный канал Капош. Но сюда был спешно переброшен курсантский полк русских[14]и сильная группа штурмовой авиации. И за этот крохотный плацдарм пришлось заплатить огромными потерями. Прошлой ночью взят небольшой городишко Мёзе-Комаром, стоящий на Обоих берегах канала Елуша. Это тоже ничего не могло изменить и ни в какой степени не приближало выполнения основной задачи — выхода к Дунаю. А наступать, даже где-нибудь на узком участке, наступать было уже нечем. И самое правильное сейчас — переходить к обороне. К обороне на хорошо подготовленных позициях, в межозерном дефиле, в районе таких сильных, почти неприступных оборонительных узлов, как Секешфехервар, на подступах к городу венгерской нефти — Надьканиже. Сейчас надо было только спасаться, потому что с севера над Секешфехерваром нависли две русские армии. И начни они наступать на Веспрем, вся 6-я танковая армия СС окажется в туго завязанном мешке.

Дитрих приказал потихоньку свертывать наступление, не показывая этого противнику. Затем он весьма конфиденциально предложил своему начальнику штаба разработать план скрытного отвода отдельных частей в тыл, усилить заслоны на берегу Балатона севернее Фюзфо и продумать возможности и варианты маневра силами и средствами на тот случай, если противник, отдохнув несколько дней после жестоких оборонительных боев, сам перейдет в наступление.

Это решение в сложившейся обстановке было достаточно правильным. У него имелся только один порок — оно опоздало.

Не меньше забот было и у командующего группой из двух армий, 6-й немецкой и 3-й венгерской, генерал-полковника Балька. Он понимал, что наступление Дитриха окончательно провалилось, перелома в Задунайщине ждать бессмысленно. Перед фронтом группы, по всем признакам, готовясь к наступлению, стояли армии правого крыла 3-го Украинского фронта и левого крыла 2-го Украинского фронта. Это не считая резервов — стрелковых и механизированных корпусов и целой танковой армии, переброшенной сюда совсем недавно С северного берега Дуная, из Чехословакии. Дитрих зарвался, завяз в обороне русских северо-восточнее Балатона. Перспектива окружить его уже обессиленные войска, естественно, была очень заманчивой для советского командования. Нужен был только один сильный и стремительный удар севернее озера Веленце, на Веспрем.

И Бальк ждал этого удара, ждал с огромной тревогой, с подавляющим все страхом, потому что сдержать этот удар он не сможет. У него не хватит войск. Немецкие солдаты при первом же подходящем случае удирают с передовой, венгров же вообще нельзя считать серьезной силой: они целыми ротами разбегаются по домам или переходят на сторону русских. Только жесточайшим подавлением пораженческих настроений, только усилиями пропаганды, обещающей всем, кто сдастся русским, кошмары сибирского плена («Но и в это уже перестают верить! »), только исступленными призывами до последнего солдата защищать южные границы фатерлянда, только этим да жесткими карательными мерами еще удается держать солдат на передовой.