Но вот почти месяц на фронте подчиненных Бальку двух армий стоит относительная тишина. Это тоже расслабляет боевой дух войск, притупляет их бдительность, расхолаживает готовность сопротивляться.

Час спустя Бальк вызвал одного из своих адъютантов и продиктовал ему весьма многозначительный приказ:

«Солдаты! Фронт стабилизировался. Теперь бои идут у границы нашей родины. Все вы должны быть на переднем крае. Уклоняющихся постигнет позорная смерть. С пятницы[15] тыловая прифронтовая полоса будет подвергнута тщательному прочесыванию силами специальных заградительных отрядов, и тот, кто к этому времени не будет находиться на переднем крае, расстреливается. Исключение составляют только обозные части снабжения и другие тыловые подразделения, а также лица, имеющие на руках направление в свою часть и находящиеся на пути к ней. Те, кто не может знать расположение своей части, должны двигаться в направлении на восток, непосредственно на шум боя и явиться в первую же часть для участия в бою. Все удостоверения об отправке в тыл, кроме положенных командировок и перемещений, с сего дня теряют свою силу. Генерал танковых войск Бальк»,

Трудно было понять: спит Свиридов или лежит без сознания. Скорее всего — лежит без сознания.

Шел шестой день их полуплена, шестой день мучительного умирания «бога вождения». К вечеру, еще не понимая толком, что произошло, Виктор почувствовал что-то неладное. Он долго не мог сообразить, в чем дело, пока Свиридов случайно не обронил:

— Совсем тихо стало...

Да, сегодня не было слышно даже артиллерийской стрельбы. Кругом стояла непонятная тишина. Мазников поднялся, подобрался к дыре слухового окна, огляделся. Багряный свет заходящего солнца залил пятнистые, в огромных проталинах поля с черными, ужо не дымящимися коробками подбитых и сгоревших танков, подкрасил кроваво-красным быстро летящие по ветру на юг облака.

«Неужели наши отошли за Дунай? »

Вернувшись на свое место, в осточертевшую, ненавистную ямку в кучке пыльного сена, Виктор встретил немигающий, горячечный взгляд Свиридова.

— Точка, гвардии капитан! — сказал «бог вождения», — Дай пистолет! Не могу больше!...

— Не дам!

Перед рассветом Мазникова разбудил необъяснимый страх. Кругом по-прежнему стояла тишина. Сквозь дырявую крышу и в проем слухового окна виднелось серое небо. Было холодно и сыро от стелившегося по земле белого густого тумана...

«Свиридов же не дышит! » — вдруг понял Виктор..

Его бросило в дрожь. Но он переборол ее, нащупал рукой фонарик, включил. Свиридов лежал неподвижно, вытянувшись, закрыв глаза. На его искусанных губах черным запеклась кровь. «Бог вождения» умер.

Было часа два дня, когда Мазникову почудилось, что где-то всколыхнула тишину артиллерийская канонада. Он насторожился, прислушиваясь, приподнялся на локте. Действительно гремело. В северном направлении. Не очень сильно.

Он подобрался к слуховому окну, выглянул наружу. Туман уже рассеялся. По небу медленно ползли белые рыхлые облака. За ними, высоко на юге, угадывалось солнце.

Гул артиллерии нарастал, будто приближался. Но чьи орудия стреляли — этого понять было нельзя, «Наверно, наши... Наверняка наши! А вдруг немцы? Ведь у них здесь и там, севернее, огромные танковые силы!.. »

Близкий треск мотоциклетного мотора ошеломил Мазникова своей неожиданностью. Выскочив из-за покосившегося высокого забора, во двор на двух мотоциклах с колясками въехали немецкие автоматчики. Пять человек. Следом показался бронетранспортер.

Виктор попятился внутрь чердака, не оглядываясь, на ощупь нашел свиридовский ППШ и, пододвинувшись к прямоугольной дыре лаза, лег, готовый защищаться и защищать своего павшего боевого друга,

 ПРОРЫВ

Сотни офицеров и десятки генералов — командиры гвардейских стрелковых дивизий и корпусов, механизированных и танковых бригад, артиллерийских полков и минометных батальонов, эскадрилий штурмовой авиации и дивизионов «катюш» — сидели в это мартовское утро у своих радиостанций и телефонов, хмуро поглядывая на небо и проклиная погоду. Они ждали не команды открыть огонь, поднять в воздух самолеты, а потом двинуть вперед пехоту и танки частей прорыва. Они ждали, когда рассеется туман.

Густой, бело-сизый, как снятое молоко, он, казалось, залил всю землю, затопил окопы и траншеи, огневые позиции артиллерии, выжидательные рубежи танковых батальонов, скрыл от глаз передний край противника. Он залепил амбразуры наблюдательных пунктов, сделал непроглядными стекла безотказных смотровых приборов, прицелов, биноклей и стереотруб. Сырой и холодный, он проникал сквозь толстое сукно шинелей и кожу сапог, сквозь брезент палаток и фанерную обшивку автомобильных кузовов, оседал изморосью на броне танков и на стволах артиллерийских орудий, на прикладах автоматов и на касках притаившейся в окопах пехоты.

Время начала наступления, намеченное в боевых приказах, давно миновало. Было решено отложить удар на тридцать минут, потом еще на тридцать, потом еще и еще. Командующий фронтом и командующие армиями не давали покоя синоптикам и метеорологам. Те неуверенно обещали прояснение только во второй половине дня.

Часы генералов и офицеров, сверенные с часами маршала Толбухина, показали сначала одиннадцать ноль-ноль, потом двенадцать. А туман даже погустел и побелел. И только после часу дня, когда, казалось, уже была потеряна всякая надежда начать наступление сегодня, шестнадцатого марта, над головами изнуренных ожиданием пехотинцев и танкистов, артиллеристов и летчиков стало постепенно светлеть. Редели бело-молочные, опустившиеся на самую землю облака, четче и ясней вырисовывался в стеклах наблюдательных приборов настороженный передний край противника.

И вот наконец десятки радистов и телефонистов повторили одну и ту же — долгожданную, короткую, мгновенную, как выстрел, команду:

— Огонь!

Орудия большой мощности из полков прорыва, артиллерийские дивизионы и минометные батареи, стоявшие восточнее Патки и Баклаша, на окраине Чалы, господских дворов Фюлеп и Мария, вдоль пустынной опушки лесного массива на южной окраине Ловашберени, одновременно ударили по обороне немцев. С прифронтовых аэродромов поднялись в воздух и пошли на запад полки штурмовой и бомбардировочной авиации. Вражеские позиции на четырнадцатикилометровом участке между Замолью и предместьями Секешфехервара сплошь покрылись кустистыми черными фонтанами разрывов. Под прикрытием артиллерийского огня, бомбардировки и обстрела противника с воздуха на рубеж атаки выдвигались первые эшелоны гвардейской армии с орудиями сопровождения и танками непосредственной поддержки пехоты. Ослепленный и ошеломленный, противник зарылся в землю, почти не отвечал на огонь, и временами казалось, что советская артиллерия бьет по никем не занятым окопам и траншеям, блиндажам и долговременным огневым точкам.

Артиллерийский налет по переднему краю противника продолжался ровно пять минут. Разворотив первую линию траншей, искорежив и разорвав проволочные заграждения, перепахав немецкие минные поля, батареи и дивизионы перешли на методичное подавление огневой системы врага, на уничтожение его живой силы и техники за первой линией траншей, в районах сосредоточения резервов. Сорок пять минут подряд тяжелые снаряды и мины рвались на дорогах, ведущих к Секешфехервару и Замоли, на обратных скатах занятых немцами высот, на двух шоссе: Секешфехервар—Мор и Секешфехервар — Варпалота, где у противника располагались штабы, узлы связи, органы снабжения и боепитания. А потом, когда, казалось, уже нечего было больше обстреливать, когда можно было считать, что противник подавлен и понес огромные потери, еще десятиминутный шквал огня потряс передний край вражеской обороны.