1 После того, что произошло, это было невероятно — увидеть вдруг у себя над головой невредимое небо, совсем такое же, каким оно было прежде.

 Звезды светили привычным блеском, а может быть, даже несколько ярче; так светят звезды, если на них смотреть из глубины танка.

 Но тогда небо круглое и тесное, как крышка люка, а звезды все наперечет.

 «Может, с того света такой обзор открылся? Ну и вызвездило!..»

 И тотчас все звезды, сколько их ни было, заметались, погасли, вновь бросились врассыпную, погасли, и тогда Черемных наконец понял, что он не в силах надолго открыть глаза.

 Черная тяжесть давит на веки. Танковый шлем тисками сжимает голову — она расколется, если не сорвать, не содрать проклятую тугую кожу.

 Боль такая, что тело вот-вот распрощается с душой.

 Кто-то расстегнул гимнастерку, шарит по карманам.

 «Ищет у меня, у мертвого, документы».

 И голос — далеко-далеко:

 — Живой?

 — Покуда живой… — сиплый шепот в ответ.

 Голос знакомый. Но чей? Опознать его не хватило сил.

 «Может, про другого, может, не я живой?..»

 Но разве убитые страдают от боли?

 Невесомое, уже не принадлежащее ему тело поднялось легко и высоко, к самым звездам.

 Вот когда боль принимаешь со смирением и даже с мучительной радостью, потому что, лишь ощущая эту боль, убеждаешься — жив!!!

 — Тяжелый, однако, — донеслось из невнятного далека.

 Как только его понесли, звезды заколыхались, замельтешили и снова погасли. Он провалился в тряскую темноту.

 Ему только казалось, что танковый шлем мучительно сжимает голову в висках. На самом деле лейтенант вытащил Черемных из танка без шлема.

 Разумеется, лейтенант и десантник Пестряков не шептались, поднимая на руки Черемных. Да и слышал ли кто, чтобы танкист, который только что выскочил из машины, или десантник, спрыгнувший с брони, умел тихо разговаривать?..

 В бою с истребителями танков Пестряков израсходовал все гранаты и расстрелял два диска. Десантники вывели из строя противотанковую пушку, которая пряталась в засаде.

 Но пока Пестряков вел перестрелку с прислугой пушки, дюжий немец в очках, с фаустпатроном под мышкой, прорвался к танку.

 Пестряков, превозмогая одышку, побежал туда же за дисками и гранатами; все они остались в сидоре, притороченном к броне.

 Не добежав до танка, Пестряков увидел, что тот загорелся.

 «Поджег, гадючья душа».

 Первое побуждение — броситься в ту сторону, откуда вели огонь фаустники, пусть в диске его автомата осталось всего несколько патронов!

 Но в этот момент Пестряков увидел, как от горящего танка отделилась фигура с ношей на руках. В просветах дыма был виден рослый танкист. Он неловко тащил чье-то безжизненное тело, затем остановился, растерянно озираясь вокруг.

 Пестряков заорал:

 — Чего стоишь, как громоотвод?! Ложись!

 Танкист лег на землю рядом с человеком, которого тащил. Пестряков бросился было к ним, но вспомнил, что у него еще осталась в запасе дымовая шашка. Он зажег ее и перекинул через горящий танк в сторону фашистов, чтобы лишить их возможности вести прицельный огонь.

 — А командир? Остальные где?

 Пестряков бросился к горящему танку, но танкист его остановил:

 — Там живых нету. Черемных и я — весь экипаж…

 — А я — весь десант. Раз — и обчелся…

 Пестряков взглянул на рослого, плечистого танкиста и узнал его. Так это же лейтенант Голованов! У его шеи болтался оборванный шнур от шлемофона, шлем и рукав кожанки были слегка обуглены.

 Когда танк загорелся, лейтенант быстро открыл люк, высунул голову, глотнул свежего воздуха. Жажда жизни так и выталкивала его из танка, однако он полез внутрь спасать товарищей.

 Никто, кроме механика-водителя Черемных, в помощи уже не нуждался…

 Танк разгорался, как костер из сухого валежника на ветру. Но не сушняк потрескивал в пламени — то рвались патроны. Пестряков вспомнил о своих дисках к автомату и с тоской подумал, что это его, его патроны рвутся впустую, и он снова взвешивал на руке свой автомат с плачевно легким диском.

 Пестряков подхватил раненого под окровавленные колени, лейтенант поддерживал его плечи.

 — Бери его пониже! — распорядился Пестряков, — Неспособно несешь.

 — И в самом деле удобнее, — согласился лейтенант, взяв раненого под мышки.

 Немцы подожгли танк на плацу, подступающем к южной окраине городка. До ближних домов, едва различимых в полутьме, метров четыреста, никак не меньше. Но нельзя же оставаться на открытом, да еще освещенном, месте, на самом на юру. Скорей кануть в темноту!

 Раненого несли головой вперед, так что пилотка и шинель Пестрякова были сзади подсвечены багровым.

 Они шли, бежали и снова шли, когда бежать Пестрякову становилось невмоготу. Он шел или бежал, втянув голову в плечи, хотя вряд ли можно втянуть голову на длинной, худой шее в столь покатые плечи.

 Больше всего Пестряков боялся сейчас пули вдогонку, в затылок: впервые за много месяцев он остался сегодня без каски. Еще днем осколок жахнул по каске, слегка сплющив ее, и мучительно оглушил Пестрякова. Хорошо, что под каской пригрелась пилотка, она-то и спасла.

 Лейтенант все оглядывался на танк, спотыкался. Пестряков цыкал на него, но лейтенант не мог оторвать взгляда от горящей машины.

 То розово-фиолетовые, то пунцово-оранжевые кляксы огня все сильнее высветляли броню. Жидкое пламя растекалось по корме танка, по его безжизненным гусеницам.

 Вот-вот должны взорваться снаряды. Впрочем, танк расстрелял почти весь боекомплект. Лейтенант вспомнил, что недавно передал на этот счет радиограмму — на стеллажах оставалось с пяток снарядов, не больше.

 К счастью, вечер выдался безветренный.

 Дым долго не расходился, и Пестряков с лейтенантом успели оттащить Черемных от танка на порядочное расстояние.

 До ближних домов уже рукой подать, да вот воздуха не хватило Пестрякову. Пришлось сделать передышку, чтобы не задохнуться.

 Пестряков глянул на задымленное лицо лейтенанта, на оборванный шнур, болтающийся около шеи, перевел взгляд на обгоревший рукав кожаной куртки, на звездочку, одиноко торчащую с краю на погоне, на крошечный танк, тоже слегка закопченный, под стать всему погону, перевел взгляд на танк вдали и как-то совершенно по-новому взглянул еще раз на лейтенанта. Пестряков понял, что значит для этого молоденького лейтенанта его танк, его экипаж.

 И Пестрякову стало неловко оттого, что он все время сердился и ворчал на товарища по несчастью.

 — Вы уж, товарищ лейтенант… — Пестряков оборвал фразу и сменил тон на шутливый: — У вас там на грудях, наверное, целая Рация запрятана. Отстукайте шифровку… Вызвали бы начальство. Узнали, куда нам податься…

 Лейтенант взялся за обрывок шнура, запихнул его в карман, одернул куртку, которая сильно топорщилась на груди, и пробормотал что-то невнятное.

 Они снова подхватили Черемных и понесли.

 Чем дальше отходил лейтенант от своего танка, тем неувереннее чувствовал себя.

 А Пестряков, наоборот, чем ближе подступал к домам окраины, тем все больше обретал уверенность. Опытный разведчик, он привык действовать в темноте и часто в одиночку вести бой в населенном пункте.

 За спиной гремели очереди автомата, но пуль слышно не было. Может, это только он, глухая тетеря, пуль не слышит?

 Странно, что фашисты не ведут прицельного огня… Не могла же их надолго ослепить та ерундовская дымовая шашка!

 Пестряков вслушался еще раз. Да ведь это не противника автомат такой голосистый за спиной распинается! Наши очереди гремят! Наш автомат заставил замолчать фаустников! Так и сыплет очередями, так и сыплет!

 «Откуда же ты взялся, друг, да еще такой прилежный?»

 Сомнений больше не было: кто-то из своих прикрыл огнем эвакуацию раненого, кто-то помог им добраться до спасительной, милосердной темноты.

 Как только лейтенант и Пестряков достигли окраинной улочки, они снова сделали остановку — бережно положили раненого на тротуар возле дома с витриной чуть ли не во весь фасад. Стекло витрины было выбито, и на зеркальных обломках дрожали багровые отсветы пожара.