— Танк живой? — спросил Черемных, очнувшись.

 Тихий грудной голос его прозвучал неожиданно, как если бы в подвале появился новый человек.

 — Царство ему небесное! — махнул рукой Пестряков, и причудливая тень метнулась по стене. — Только ты да лейтенант живете из экипажа.

 Черемных застонал.

 — Эх, страдалец! Как звать-то тебя? — бойко спросил низенький солдат.

 — Черемных. Когда жив был, Михаил Михалычем звали…

 — А тебя как величать? — спросил Пестряков у низенького солдата, не отходившего от оконца; при этом Пестряков в ожидании ответа так повернул голову к собеседнику, как это делают люди, которые слышат на одно ухо.

 — Тимофей Кныш. Чаще Тимошей зовут.

 — А я, между прочим, Пестряков Петр.

 — Олег, — представился лейтенант, — Олег Голованов.

 Он снял шлем, и его волосы, как их долго и туго ни приминал шлем, сразу поднялись пышной шевелюрой.

 Пестряков взглянул на лейтенанта: нежный подбородок, легкий пушок над губой, ямочка на щеке, подкрашенной румянцем. То ли свет плошки наложил эту веселую краску на лицо лейтенанта, то ли на самом деле розовощекий?

 — Закурить не найдется? — Пестряков обвел всех жадным, ищущим взглядом; он сделал при этом нетерпеливое движение коричневыми от махорки пальцами, словно скручивал цигарку.

 — Одну затяжку! — взмолился Черемных.

 Тимоша щелкнул пустым трофейным портсигаром и выразительно свистнул.

 — Некурящий, — извинился лейтенант.

 — Оно и видно, — снисходительно усмехнулся Пестряков.

 Каждый про себя позавидовал некурящему.

 Пестряков уселся на табуретку возле столика и спросил у лейтенанта:

 — Карта есть?

 — Пожалуйста. — Тот расстегнул планшет.

 — Показывайте, товарищ лейтенант.

 Пестряков расстелил карту, поставил на ее угол плошку и принялся изучать обстановку; при этом он нещадно теребил и хмурил нависшие брови.

 Тимоша мешал ему сосредоточиться, потому что прилежно и затейливо ругал соседа слева, который засиделся, такой-сякой, во время атаки, а потом, такой-сякой, драпанул.

 В тот вечер Тимоша да и все, кого фронтовая судьба свела в подвале на окраине немецкого городка северо-восточнее Гольдапа, не знали, что танковая дивизия эсэсовцев «Мертвая голова» ударила с севера в открытый фланг нашей подвижной группировки и прошла по ее тылам. В ожесточенном бою наши танкисты потеряли несколько машин, но вырвались из огненного мешка и отошли по горбатому мосту через канал; этот канал тянулся по восточной окраине городка. А городок, куда наши танки ворвались вчера, снова оказался в руках противника.

 Тимоша упрямо продолжал сваливать всю вину на какой-то батальон, который драпанул на левом фланге.

 — Дался тебе этот сосед слева!

 — По-видимому, противник собрал танковый кулак, — предположил лейтенант, — и нанес удар стратегического значения.

 — Не могут сейчас немцы… такой удар, — возразил Черемных тихо, но убежденно.

 — Почему же?

 — Потому что сам Черняховский операцией командует, — встрял в разговор Тимоша. — Черняховского следом за мной на этот фронт перебросили. Мировой мужик! Я его хорошо знаю.

 — И давно? — Пестряков нахмурился, а усмешку спрятал в уголках рта.

 — Видел однажды, — стушевался Тимоша. — На понтонном мосту, когда Десну форсировали. Потом мы встретились во вторичный раз. Под Оршей. На Минском шоссе…

 — Понятно, — Пестряков ухмыльнулся в обкуренные усы, — Это когда Черняховский с тобой военный совет держал? Вас тогда всего двое и было. Командующий фронтом да ты, рядовой.

 — Я тогда еще в младших лейтенантах ходил, — Тимоша заморгал белесыми ресницами. — Уже погодя в штрафную гвардию попал.

 В подвале наступила тягостная тишина.

 — Попал, да не пропал! — как можно бойчее сказал Пестряков и при этом повел шеей так, словно ему стал узок непомерно широкий воротник шинели.

 Никто не стал расспрашивать Тимошу — о таких вещах допытываться не полагается.

 — Но можно искупить свою вину, — поспешил с утешением лейтенант. — К вам вернется тогда звание, хорошая репутация и…

 — В том-то и дело, — перебил Тимоша мрачно. — Репутация моя подмоченная.

 — Огонь на войне все сушит, — через силу подал голос Черемных. — Высушит и твою репутацию.

 — Если только успеет, — хохотнул Тимоша, — Гитлер-то уже доходяга… Так что двинусь я. Пока не кончилась война. Может, доберусь до своих…

  3 Тимоша повесил автомат за спину, придержал рукой гранаты, висящие на поясе, решительно повернулся и сделал шаг к оконцу, показав при этом изодранную, всю в рыжих ожогах шинель.

 Он уже собрался было выдернуть подушку из проема.

 — Отставить! — прогремел Пестряков. — Некуда тебе сейчас идти. И нечего на авось воевать.

 — Еще один командующий на мою голову! Ты что, с танка упал? Или забрался повыше — с крыши?

 — Умственно нужно воевать, а не очертя голову. — Пестряков старался говорить спокойно, отвергая сварливый тон Тимоши.

 — Да кто ты такой есть, чтобы командовать мной?

 — Гвардии рядовой Пестряков.

 — Ну вот видишь… А я все-таки разведка. «Глаза и уши»! Если бы вы, — Тимоша повернулся к лейтенанту, — приказ отдали… совсем другое дело!

 — По-видимому, товарищ Пестряков прав. — Лейтенант залился румянцем. — Зачем же идти на верную гибель?

 — Ты же нас от расстрела в спину выручил! — Пестряков стукнул черным кулаком по карте, и плошка подпрыгнула, как при близком разрыве. — А сейчас оставляешь без боевого питания. У тебя же целый клад — гранаты живые…

 — Зато диск пустой, — развел Тимоша крупными, не по росту, руками. — Расстрелял. Чуть не до пуговицы. Караулил вашу эвакуацию…

 — Знаю, что не расписывался пулями на заборе… Ну а пистолет трофейный?

 — И вовсе холостой. — Тимоша пренебрежительно швырнул парабеллум в угол подвала.

 — Прав Пестряков, — промолвил Черемных. — Стоящий солдат на рожон не лезет…

 Тимоша внимательно посмотрел на Черемных, послушно отошел от оконца и уселся на пол. Он дунул в пустые ножны от кинжала:

 — Мое холодное оружие…

 — Тем более озорство — чуть не с голыми руками через фронт отправляться, — добавил Пестряков мягче, тоном убеждения. — И местность в лицо не знаешь. Как вы думаете, товарищ лейтенант? Нужно подсчитать боеприпасы, — тактично распорядился Пестряков.

 Лейтенант торопливо кивнул в знак согласия.

 У Черемных и лейтенанта оказалось по семнадцати патронов — по девяти в пистолетах и по восьми в запасных обоймах.

 У Тимоши в диске осталось всего-навсего три патрона и, после того как он подорвал кухонную плиту, четыре гранаты.

 Пестряков насчитал у себя в диске автомата двадцать три патрона, гранат у него не осталось, из холодного оружия был кинжал.

 — Все боевое питание разделим потом по справедливости, — решил Пестряков. — Арсенал-то у гарнизона нищий. Так что беречь каждый припас!.. А карту я покуда, товарищ лейтенант, у себя оставлю. — Он властно разгладил сгиб карты черной костлявой рукой.

 — Я за карту отвечаю. Обязан вернуть, как только…

 — Вот именно — как только! В этом «только» вся суть и прячется. Карта имеет цену, когда ее живые руки держат…

 Лейтенант отдал Пестрякову свой слегка обугленный планшет. Затем он решительно расстегнул на груди кожаную куртку, извлек кумачовый сверток и положил на стол.

 — Наше знамя, — произнес лейтенант, волнуясь. — Танковой бригады…

 От полотнища пахло дымом, горелой материей.

 Пестряков встал с табуретки.

 Черемных облокотился, как бы порываясь встать с кушетки.

 Тимоша при виде знамени тоже поднялся с пола, подтянулся.

 «Вот почему лейтенант наш ходил такой высокогрудый! — Пестряков посмотрел на него с симпатией. — И что мне, старому хрычу, не понравилось в нем? Румянец еще не слинял? Румянец воевать не мешает. Курить не научился? Здоровее будет. Замполит Таранец тоже из некурящего сословия… У знамени вот осколками материя посечена, краешек обугленный, — наверное, выручил от огня в самую горячую минуту…»