— Все та же.

— Ничего, скоро изменится. Торпедный отсек, судя по всему, залило под завязку, кроме небольшого пространства под потолком — там образовалась воздушная пробка и… — Свенсон замолчал и стал наблюдать за шкалой глубомера, с едва уловимым волнением постукивая по зубам ногтем большого пальца. — Продуть цистерны с топливом и пресной водой, — все тем же невозмутимым голосом вдруг скомандовал он, однако, несмотря на внешнее спокойствие капитана, всем стало ясно, что наступила решающая минута и другого выхода у нас нет. Главное, что обеспечивает жизнь самой лодки и ее экипажа во время плавания за тысячи миль от родных берегов, — это топливо и пресная вода. И, лишаясь либо одного, либо другого, экипаж обрекает себя на верную гибель. Но в ту минуту Свенсон принял единственно правильное решение: прежде всего следовало остановить погружение, а для этого нужно, было облегчить лодку, оставив за бортом все лишнее.

— Цистерны главного балласта пусты, — хриплым, напряженным голосом доложил командир поста погружения.

Свенсон безмолвно кивнул. Шум сжатого воздуха заметно стих, и наступила относительная тишина, зловещая, пугающая, — казалось, «Дельфин» уже перестал бороться за выживание. Чтобы еще больше облегчить лодку, оставалось сбросить все запасы топлива и пресной воды. Но мне не верилось, что это поможет — «Дельфин» погружался все глубже.

Молодой офицер, у которого на лице подергивался мускул, а на шее пульсировала вена, вдруг начал тихонько причитать:

— О Боже. Боже мой…

Он повторял свои заклинания без удержу — сначала чуть слышно, а потом все громче и громче. Казалось, он уже был ютов забиться в истерике, но тут к нему подошел капитан Свенсон, слегка хлопнул его по плечу и строго проговорил:

— Эй, малыш, ты мешаешь мне думать.

— А какова предельно допустимая глубина погружения у нашей лодки? — спросил я, стараясь говорить ровно и спокойно. Однако звуки, которые я издавал, скорее, напоминали кваканье лягушки.

— Боюсь, никто из нас этого не знает, — как ни в чем не бывало ответил Свенсон. — Сейчас мы на глубине тысяча футов и, если верить глубомеру, «Дельфин» уже давно преодолел теоретический предел прочности своего корпуса. По идее, нас должно было расплющить на девятистах пятидесяти футах. А сейчас на нас давит столб воды весом миллион тонн.

Невозмутимый ответ Свенсона попросту ошеломил меня.

— Погружение замедляется, — проговорил Хансен.

— Погружение замедляется, — вторил ему Свенсон.

Опять ожил телефон — звонили из дизельного отсека.

Чей-то умоляющий, полный отчаяния голос, кричал:

— Капитан, необходимо сбавить обороты! Распределительные шестерни накалились докрасна.

— Погодите, пока они раскалятся добела, тогда и жалуйтесь, — отрезал Свенсон и повесил трубку.

Покуда двигатели работали, надо было делать все возможное, чтобы спасти «Дельфин».

Раздался еще один звонок.

— Мы остановились, остановились! — эти три слова прозвучали как заклинание.

Прошли еще полторы минуты. Девяносто секунд. Казалось, они длились целую вечность. Мы ждали, с замирающим от ужаса сердцем, когда море раздавит нас и навеки примет в свое лоно, как вдруг офицер за пультом погружения и всплытия начал докладывать:

— Поднялись на десять футов!

— Точно? — спросил Свенсон.

— Готов поспорить на свое годовое жалованье.

— Еще не время биться об заклад, — мягко заметил Свенсон. — Корпус того и гляди треснет. Диву даюсь, как этого до сих пор не случилось. Вот поднимемся футов на сто, где давление меньше тонны на квадратный фут, тогда поглядим. Может, нам и впрямь повезет. С каждым футом подъема надежды будет все больше. К тому же воздух в торпедном отсеке будет расширяться и выталкивать воду наружу, и «Дельфин» станет намного легче.

— Продолжаем подниматься, — доложил командир поста погружения и всплытия. — Скорость растет.

Свенсон подошел к пульту и стал следить за показаниями глубомера.

— Сколько осталось пресной воды? — вдруг спросил он.

— Процентов тридцать, — последовал ответ.

— Прекратить продувку цистерны с пресной водой! — приказал капитан. — Сбавить обороты на треть!

— Продолжаем подниматься. Продолжаем подниматься.

Свенсон достал из кармана шелковый носовой платок, вытер лицо и шею и, как бы ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Да уж, пришлось поволноваться. И еще как!

Протянув руку к телефону, он снял трубку — и я услышал, как по всему кораблю разнесся его громкий, раскатистый голос:

— Говорит капитан. Все в порядке, ребята, можете перевести дух. Ситуация под контролем, мы потихоньку всплываем. Если вас интересует, мы погрузились на триста футов ниже, чем любая другая подводная лодка, а это — мировой рекорд! Джон, ты просто не представляешь, что ты для нас сделал, — продолжал Свенсон. — Я имею в виду эту самую дверь. Ведь это ж было чертовски тяжело.

— Не так, чтоб уж очень, — возразил Хансен. — Скажите спасибо нашему общему другу. Это он ее закрыл, а не я. Но если б мы ее не закрыли…

— Или если бы я разрешил вам зарядить торпеды вчера, — мрачно заметил Свенсон, — или когда мы маячили на поверхности и все люки были открыты настежь. Тогда мы были бы сейчас еще на восемь тысяч футов ниже, где нас раздавило бы в лепешку.

— Боже, я совсем забыл, — вдруг воскликнул Хансен. — Джордж Миллз, наш торпедист. Его, видно, здорово зашибло. Осмотрите сначала его, док. Вы или доктор Бенсон.

— Теперь спешить незачем ни мне, ни доктору Бенсону, — проговорил я. — Так что займемся-ка пока вашими пальцами. А Миллзу наша помощь не нужна.

— Боже правый, да что же вы такое говорите! — с искренним негодованием воскликнул Хансен. — Когда он очухается…

— Он уже никогда не очухается, — прервал его я. — Лейтенант Миллз мертв.

— Что?! — изумился Свенсон и до боли стиснул мне руку. — Вы сказали — мертв?

— Струя воды из трубы четвертого торпедного аппарата сбила его с ног с такой силой, на какую способен разве что мчащийся на всех парах поезд, — устало сказал я. — Его отшвырнуло на заднюю переборку, и он разбил себе затылок — череп треснул, как яичная скорлупа. В таких случаях смерть наступает мгновенно.

— Несчастный Джордж Миллз, — пробормотал Свенсон, и лицо его сделалось белым как мел. — Бедняга! Это было его первое плавание на «Дельфине». Надо же, мертв…

— Убит, — поправил его я.

— Что?! — капитан Свенсон так сильно стиснул мою руку, что она посинела. — Что вы сказали?

— То, что сказал: он убит, — ответил я.

Свенсон долго сверлил меня взглядом, потом резко повернулся, подошел к командиру поста погружения и всплытия, перекинулся с ним несколькими словами и снова вернулся ко мне.

— Пойдемте-ка отсюда, — коротко сказал он. — Раненой рукой Хансена вы можете заняться и у меня в каюте.

— Да вы хоть понимаете, что говорите? — спросил Свенсон. — Ваше обвинение очень серьезно…

— Да будет вам, — отрезал я. — Мы не на суде, и я никого не обвиняю. Его убили — вот и все, что я хотел сказать. В смерти лейтенанта Миллза повинен тот, кто оставил открытой переднюю крышку торпедного аппарата.

— Что значит — оставил крышку открытой? Кто вам это сказал? Она могла открыться сама собой, чисто случайно. Но даже если и так — хотя я и не пойму, как это могло случиться, — все равно вы не вправе обвинять кого-либо в убийстве из-за халатности, забывчивости или…

— Капитан Свенсон, — сказал я, — не сомневаюсь, вы первоклассный моряк. Но это вовсе не значит, что во всем остальном вы такой же непревзойденный. В вашем образовании, капитан, имеются серьезные пробелы — это совершенно очевидно: вы даже не в состоянии определить, умышленно ли это было сделано. Вы говорите — крышка могла открыться сама собой, чисто случайно. Но как?

— Нас несколько раз ударило о лед, — задумчиво начал Свенсон. — Крышка могла открыться от сильного удара. А может, это случилось вчера, когда мы продирались под ледяным панцирем и наткнулись на остроконечную ледяную глыбу, нечто вроде гигантского сталактита.