Инспектор отправился в обратный путь к своему лежбищу, которое сделалось для него местом засады. Шел он не торопясь, экономя силы, которые могли ему понадобиться. Сколько бы он ни рассуждал за Гришуню, считая, мол, не станет браконьер, взятый с поличным, сопротивляться, решить за Гришуню он не мог. Ведь все эти годы он выходил на преступников вдвоем с егерем, а теперь и сила не на его стороне.

Бесшумно пробираясь меж пышных кустов лещины, Семен подошел почти вплотную к площадке у пещеры. Он слышал фырканье лошади, которую донимали оводы. Потом увидел и саму упитанную кобыленку, стоявшую у ствола ясеня. К нему было прислонено и ружье. Гришуня вышел из пещеры с мешком на плече.

— Руки вверх! — резко приказал инспектор, выходя из зарослей.

От неожиданности Гришуня выронил мешок. И замер спиной к Шухову.

— Стой, стрелять буду! — Старший лейтенант не знал, где карабин Гришуни. Если в пещере, то им мог воспользоваться сообщник. Семен слышал его голос у выхода из подземелья:

— …моем селе тоже милиция есть и ere…

Инспектор должен был взглянуть в сторону выходившего из пещеры. Гришуня звериным чутьем понял это.

Когда старший лейтенант, убедившись, что бородатый мужичонка безоружен, вновь перевел взгляд на Гришуню, то увидел, что тот готов метнуть в него тяжелый охотничий нож, выхваченный из ножен на поясе.

Браконьер уже размахнулся.

Времени на вскидку не оставалось. Инспектор выстрелил из карабина от бедра.

Нож, который Гришуня держал за конец лезвия, с тонким звоном отлетел в кусты.

— Бог миловал, — охнул мужичонка.

А Гришуня схватился левой рукой за порезанные собственным ножом пальцы, принялся нянчить как бы парализованную от удара правую руку:

— Твой верх…

Инспектор прошел к ясеню и взял мужичонково ружье.

— Карабин где?

— Там, — кивнул Гришуня в сторону пещеры.

— Сходи-ка принеси, — приказал инспектор мужичонке, а сам на всякий случай стал за ясень. Грйшуня сказал:

— Ты его, инспектор, не боись. Он тебе карабин, как поноску, в зубах доставит.

Семен Васильевич не ответил, дождался, пока из пещеры не вышел мужичонка, держа карабин за ствол.

— Поставь оружие у выхода. Нож свой там же оставь. А сам к Гришуне иди.

Мужичонка повиновался беспрекословно.

— Все девять пар? — спросил Семен Васильевич Гришуню.

— Откуда знаешь, что девять?

— Следователю я и места покажу, где ты оленей уложил.

— Шутишь…

— Дело-то нешуточное. Тысячное, — сказал инспектор. — Давайте навьючивайте кобылку да поехали. Нам бы засветло добраться к балагану Комолова.

— Чего там… — насторожился Гришуня и принялся похлопывать лошадь по холке.

— Знаком с парнем?

— Сменил у него олочи… Разбились мои.

— И все?

— Это вы у него спросите, инспектор. А мое дело вот. — Гришуня кивнул на мешки с пантами,

Увидев поднимавшийся из глубины карабинного магазина патрон с синим оголовьем, Федор хотел выругаться последними словами, но почувствовал, как горло его перехватила спазма. Егерь глядел то на Антона, то на пулю и снова на Антона, который делал вид, будто целиком поглощен игрой языков пламени в костре.

«Если Комолов стрелял этими парализующими, но не убивающими животных пулями, то жив был и Семен, когда его прикапывал Антон! — Федору с большим трудом удалось связно выразить свою мысль. — Если Семен закопан заживо… Подожди. Подожди, егерь… Доза лекарства в пуле рассчитана на определенный живой вес животного… более ста килограммов. Была ли доза смертельной для Семена? Не знаю… Если да… А если нет, — и он задохнулся… — А потом был ливень и сель. Подожди, Федор, подожди… Семен должен был очнуться минут через тридцать… Фу ты… Знает ли об этом Антон?»

— Слушай, ты… — Федор, сдерживая, как только мог, готовый сорваться на крик голос, обратился к Комолову: — Слушай, ты… Пойди-ка сюда…

— Ну что там еще? — спросил Антон, не оборачиваясь к егерю.

— Иди, иди… — Звук собственного голоса помог Федору справиться с волнением, и он сказал негромко, почти ласково.

Стеша не обратила внимания на разговор егеря с Антоном. Она считала, что все давным-давно ясно, обговорено и разобрано.

Однако Комолов понял всю нарочитую фальшь ласкового тона и, усмехнувшись, поднялся. Он не дошел до егеря шага на три и остановился так, чтоб Стеше было хорошо видно их обоих. Федор повернул карабин с открытым затвором к Антону:

— Ну?

Антон опустил взгляд и, колупнув носком олочи землю, буркнул:

— Ваше… Нечаянно совсем, правда… Взял посмотреть, а тут вы и вошли…

— Верю.

Быстро глянув егерю в глаза, Антон переспросил:

— Верите?

— Да. Верю. — И, обратившись к Стеше, сказал: — Степанида Кондратьевна, нам в распадочек сходить надо. Чайку-то вы опять согрейте…

— Конечно, конечно… Только, Федор, пожалуйста, никаких вольностей.

— Что вы! Я помню о достоинстве, — отозвался егерь и добавил тихо, обращаясь к Антону: — Лопатку возьми.

— Я… — заикнулся Комолов.

— Бери… и идем, — очень спокойно сказал Федор. И пока парень, войдя в балаган, искал инструмент, тщательно осмотрел разбитые, расползшиеся по шву олочи.

Когда Антон с саперной лопаткой в руке вышел из балагана, Федор, не говоря больше ни слова, отправился в сторону распадка почти той же дорогой, что и Семен в тот злополучный вечер.

Стеша поглядела им вслед. Будучи крепко уверенной в предостерегающей силе своих слов и отметив про себя, что оружия мужчины не взяли, она успокоилась совсем, вздохнула:

— Все-таки странные… немного люди, эти таежники…

И, не оглядываясь, Федор чувствовал, как Антон неохотно, пошаркивая обувью, следует за ним. Все, чего хотел егерь, — правды, и он должен был узнать ее целиком. Частичку он уже ухватил — Антон не воришка, иначе он не смутился бы, пойманный за руку. Егерь действительно овладел собой, и, что бы ни ждало его там, куда они направлялись, он чувствовал: не сорвется, останется достойным своего друга, который выручил его однажды, ох, из какой беды. Семь лет назад не кто иной, как Федор, был обвинен в убийстве лесничего, и факты были против него, и свидетельские показания не оставляли сомнений в его вине. Тогда Федора спасла вера Семена Васильевича в невиновность Зимогорова. По крайней мере, егерь считал и по сей день, будто именно так оно и было. Но никакие силы не заставили бы Федора признаться в том, чего он не совершал. Антон поступал, по убеждению Зимогорова, наоборот. Пусть молодой, не совсем опытный охотник, Комолов не мог совершить в тайге убийства по неосторожности. Да и не так безразлично вел бы себя Антон в таком случае. Не скрываться бы он стал от Стеши, а бухнулся ей в ноги и повинился бы. А там будь что будет. Иное дело — пристрели он инспектора нарочно. Но за что? Было ли за что? Не знал Федор.

— Далеко еще?

— Нет… — буркнул Комолов, томимый своими мыслями. Антон был твердо уверен в своем служении другу. Но легкости в душе не ощущал. Пусто как-то, и тайга не в тайгу. Все любимое в ней будто бы отстранилось, и он не чувствовал привычного отзвука в сердце в ответ на пошум ветра в вершинах и даже вроде перестал слышать, как каждое дерево лепечет что-то по-своему. Не то что там кедры ворчат, а осины цокают, ели посвистывают под ветром; нет, любой кедр по-своему ворчит, любая осина цокает сама по себе, и сама по себе секретничает наушница-лиственница.

Селевой поток в распадке иссяк. Обнажилось разноцветное дно. Хилая взбаламученная струя текла вдоль отбойного берега, в котором она вымыла нишу.

— Здесь, — сказал Комолов. — Вот тут, — подтвердил он, окинув взглядом крутой берег и увидев на краю его приметную елку с яркими оконечьями молодых побегов.

— Копай.

Антон поплевал на ладони, половчее ухватился за черенок саперной лопатки:

— Здесь он. Здесь. Куда ж ему деться.

Егерь не обратил внимания на слова Комолова. Он придирчиво осматривал не очень-то крутой склон, надеясь ухватиться взглядом за какую-либо примету, которую мог оставить раненый человек. И не увидел.