— Все это слова, — хрипло сказала вдова. — Слова! А конкретно вы ничего не можете доказать…

— Вы в этом убеждены? — спросил Геренский. — А мне кажется, что я могу доказать. Даже здесь, в этом зале. По тому что яд и сейчас при вас, Зинаида Даракчиева. Фламастер, который не пишет… Насколько мне известно, до сих пор никто еще не пользовался вместо чернил концентрированным раствором цианистого калия…

Она вздрогнула, сжалась. На какое-то мгновение подполковнику показалось, что она готовится схватить свою сумочку, и он поспешил ее остановить:

— Советую вам не устраивать ненужные сцены. Я должен вас предупредить, что капитан Смклов не случайно находится рядом с вами…

Бледная, задыхающаяся, с внезапно заострившимися чертами лица, Даракчиева оперлась локтем о стол, медленно встала.

— Вы выиграли, Геренский, — сказала она мертво и отчетливо. — Я все время боялась вас, но, очевидно, в какой-то момент недооценила. Да, выиграли, но все-таки и вы совершили одну ошибку. Я не дам вам насладиться своей победой. Да и Ники не будет сыном матери, осужденной за два убийства…

Притворная медлительность женщины мигом исчезла. Она схватила стакан с водой и несколькими большими глотками осушила его до дна.

— Она отравилась! — взвизгнула Елена Тотева.

Опорожнив стакан, вдова поставила его на стол и замерла. Смирившись, она ждала наступления неминуемой смерти. И в эту зловещую минуту раздался смех капитана Смилова:

— Пейте на здоровье! Минеральная вода никому еще не повредила. И напрасно вы трясли фломастером над стаканом. Хотя скажу вам откровенно: когда вы отвернулись в сторону, а я подменял вам стакан, делать мне этого ужасно не хотелось. Но приказ есть приказ.

— Вы… Вы…

— Отведите ее, Любак, — сказал Геренский. — Седьмая чаша выпита всеми до дна.

…Потоки прохладного ветра спускались на город с гор, увенчанных узким серпом луны. Ее золотые отсветы дрожали на куполах собора Александра Невского, плавились и угасали в купах безмолвных деревьев.

— Благодать! — негромко, но так, чтобы услышал Геренский сказал капитан и бросил мгновенный взгляд на шефа, склонившегося над столом. — Благодать, творимая содружеством ночи и молодого месяца. В эти благословенные часы одинокие холостые мужчины, ну и, понятное дело, вдовцы, должны нашептывать на ушко избранницам своего сердца рифмованные вирши. Предпочтительно собственного производства.

— Э нет, поэтом надо родиться, — не выдержал под полковник, отложил авторучку и улыбнулся. — Поэзия — дар божий, чего не скажешь о криминалистике. Ведь при желании хорошим криминалистом может стать почти кто угодно, даже бывший спортсмен.

Смилов махнул рукой.

— Какой из меня криминалист? Что должен думать о себе капитан милиции, когда его начальник эффектно изрекает: «Седьмая чаша выпита до дна», а он, капитан милиции, стоит и делает вид, что все понимает, хотя понимает далеко не все. Ну не позор ли: до сих пор не могу понять, кто ж анонимки сочинил?

Геренский встал, прошелся по кабинету, остановился перед сидящим на подоконнике Смиловым и сказал:

— Сознаюсь чистосердечно: анонимщик — это я. Единственное, что меня извиняет, это то, что согрешил я первый и последний раз в жизни. Пришлось решиться на это. Я верил, что рыбка клюнет. А сама идея возникла у меня после того, как я прочел анонимку на Даргову, пришедшую в управление и полученную тобой. Графолог установил, что эту, первую анонимку, измыслил Паликаров. Понятно: он проведал от Жилкова, что Беба спускалась в гостиную, и быстро смекнул: раз она работала в аптечном управлении, значит, легче всего «утопить» именно ее. Я подумал, что лучший способ расставить сети вряд ли представится. Я писал, намекая каждому, на его возможность совершить убийство. И вот одно из писем для Даракчиевой гласило: «Цианистый калий — это яд, который убивает, если он насыпан в чашу до наполнения ее напитком». А такое подозрение у меня тоже появилось давно. Недвусмысленно, правда? И Даракчиева клюнула. Она предпочла спрятать это письмо, ведь оно могло навести нас на верный след, и показала взамен второе, совершенно безобидное. Она оказалась единствен ной из всей компании, кто скрыл уличающее письмо. Согласись, это уже было кое-что… Этими анонимками я искал косвенное самопризнание и нашел его, и они же в дальнейшем дали мне возможность инсценировать и развязку. Помнишь, как мы с тобой навестили Даракчиеву в связи с анонимными письмами? Уже тогда я начал подозревать, где она хранит яд.

— Проклятый фломастер. Он у меня из головы не выходит, — сказал Смилов. — Кто бы мог подумать, что…

— Сопоставление фактов — высшая математика нашей профессии, капитан. Если помнишь, при первом нашем посещении дачи ты осмотрел сумочку вдовы. Среди прочих безделушек там был и фломастер. Но позже, когда понадобилось записать мой телефон, Даракчиева не воспользовалась фломастером, а попросила твою авторучку. Тогда, правда, я не обратил на этот факт особенного внимания. Затем, когда мы были у нее на квартире, фломастер опять был в сумочке, и снова повторилась та же сцена: я устраиваю примитивный трюк с записью наших мыслей — и вдова опять пренебрегает фломастером. Да, эта женщина хранила яд буквально у нас под носом.

— Зачем? — быстро спросил Смилов.

— Возможно, для нового убийства. Или чтобы покончить с собой, как ты сегодня убедился. У нее все было рассчитано впрок, тонко, умно, хладнокровно. Мы встретились с выдающимся психологом, Любак. Представь, сколько нужно коварства и мужества, чтобы в присутствии Даргова заявить мне, что он, Даргов, знает, кто убийца. Теоретически она взяла на себя большой, исключительный риск. Но только теоретически! Потому что она инстинктивно понимала: Даргов не выдаст ее. Даргов, который намеревался возродить консорциум, знал, что консорциум будет ничто без Даракчиевой и ее заграничных родственников. И, следовательно, он не отрубит сук, на котором сидит, не лишит себя курицы, несущей золотые яйца. И все-таки нервы у нее не выдержали: похитила пузырек у Паликарова, насыпала порошок цианистого калия и подкинула Средкову.

— Вот я и спрашиваю себя в который раз: ну разве место тебе здесь, товарищ Смилов? — улыбаясь, сказал капитан. — Мудрый начальник ответит на любой вопрос по такому запутанному делу, а ты красней как подмастерье…

Геренский сел в кресло, посмотрел пристально на луну в окне и сказал без тени улыбки:

— Увы, не на все вопросы. Одна загадка останется на всегда нерешенной, будь на нашем месте хоть Шерлок Холмс. Человеческий ум перед ней бессилен.

— Какая еще загадка? — изумился Смилов.

— Загадка, унесенная в могилу Дарговым. Зачем он в тот день бродил возле дачи?

Смилов помолчал, потом хитро сощурился и ответил:

— Насчет бессилия ума человеческого — это вы зря. Я пока еще, конечно, не Шерлок Холмс, но загадка Даргова — так себе, не загадка, пустячок.

— А ну выкладывай! — скомандовал Геренский.

— Пока вы были в Варне, я тоже не дремал. И обнаружил в спальне Даргова тайник. А в нем несколько сотен фотографий, на которых запечатлены Беба и Даракчиев. В разных местах Софии и пригорода. В разное время года. В разных, порою недвусмысленных, ситуациях. Даргов был фотоманьяк. Он вел тщательное фотодосье на свою красавицу жену, потому что любил ее безумно. И стал жертвой этой любви, разделив на двоих с Даракчиевым отравленную седьмую чашу.