Она плыла в грозовой стихии, словно тонкая тростинка в реке. Над ней, перекликаясь, летали птицы, и ветер завывал вокруг. Дождь хлестал ее, и она покорно склонялась под его натиском. Внизу стремительно мчалась вода, и маленькие копошащиеся насекомые щекотали ее корни. Она была частицей реки, леса, морского берега, глубин мироздания.

Акико и сгибалась под гнетом, и поднималась, ночь превращалась в день, а потом все смещалось назад. Космические часы били у нее в ушах, превращая секунды в века, а минуты — в эпохи. Она вздохнула, и времена года переменились; Акико содрогнулась, и новые острова появились из небытия, из самых недр Тихого океана. Она забилась в судорогах, безумно крича, пока он исходил в нее, пока их тела жались друг к другу, а оргазм следовал за оргазмом. А потом мир исчез в мгновение ока.

Голубой монстр трижды менял автомобили, пока ехал на север. Первый раз это было в Майами, когда шоссе номер один соединилось со сто девяносто пятым. Во второй раз — в Саванне, когда этот ублюдок и Аликс Логан остановились, чтобы немного перекусить. Ну, а в третий раз — у самого Бьюфорта, штат Южная Каролина. Шифровальная машина фирмы “Феникс” крепилась к скользящей плите, и ее легко было переставлять с одного автомобиля на другой. Сейчас Голубой монстр чувствовал бы себя без нее словно в костюме Адама.

Этот ублюдок вел машину, словно какой-то сукин сын, и Голубому монстру приходилось быть вдвойне осторожным, потому что это был его сольный номер, и нельзя было допускать ни малейшей погрешности. Потеряй он их сейчас, и для него все будет кончено. Он понимал, что никому, включая и его самого, не удастся опять быстро обнаружить их.

Он выжидал, покуривая “Кэмел” без фильтра, и терпеливо ждал. От крепкого табака першило в горле, и благодаря этому он не засыпал. Никаких таблеток он не принимал. Голубой монстр был куда толковее, чем думал Кроукер: он подкатил к этой гостинице спустя четыре с половиной минуты после того, как Кроукер и Аликс Логан скрылись в вестибюле из стекла и камня. Это была стандартная восточная гостиница на самой окраине Рэйли, с большими трехэтажными торговыми рядами. Она возвышалась над шестиполосным шоссе, от которого к ней вели покрытые гравием подъездные пути в форме полумесяца.

Джесс Джеймс, он же Голубой монстр, направил свой бежевый “ариес-кей” с семидесятого шоссе. Он уже, кажется, высмотрел их автомобиль — коричневый четырехдверный “форд” последней модели — и, вырулив из среднего ряда, подрезал машины на внешней полосе, чем навлек на себя гневные крики. Послышался вой клаксонов, скрежет тормозов, но Джесс погнал машину к выезду с шоссе. Уезжая, он показал им средний палец. В пяти милях отсюда произошла эта авария, но и теперь его бесила вся эта деревенщина, обитавшая на юге Северной Каролины. Проклятый прыщавый сопляк в соломенной шляпе и хлопчатобумажной курточке ехал впереди на пыльном пикапе. Ему, скорее всего, не было еще и семнадцати лет, и он, разумеется, не умел толком управлять машиной.

Джеймс подумал и в сердцах выругался:

— Мать твою!

Джеймс плюнул в открытое окно. Вот из-за этого паренька он и потерял коричневый “форд”. Вообразите только! Тащиться всю дорогу на хвосте у этого ублюдка только затем, чтобы упустить его у какого-то проклятого светофора по милости щенка с набитой конфетами жопой, который не может тронуть машину, пропустив его вперед! При этой мысли Джеймс начинал кипеть. Но потом его зоркие глаза все же заметили коричневый “форд”, стоявший перед гостиницей, и Джеймс приступил к делу. Он втиснулся на пятачок через три машины от “форда” и вылез из кабины, разминая ноги. Теперь не было смысла спешить. Либо это их “форд”, либо он уж точно их потерял.

Его сердце забилось, когда он увидел номерные буквы. Флоридские. Он подошел к машине и опытной рукой ощупал капот. Еще теплый. Значит, это наверняка они.

Он присел, делая вид, будто завязывает шнурок, и стер грязь, которой этот хитрый мерзавец замазал номер. Джеймс запомнил номера и буквы, потом выпрямился и зашагал по уступчатой бетонной тропке к боковому входу в гостиницу.

Фамилия этого молодого лейтенанта была Русилов, и чем чаще Проторов виделся с ним, тем больше Русилов ему нравился. Парень был инициативен. Большинству бойцов, проходивших сквозь строгую советскую систему отбора, недоставало именно этого — предприимчивости.

Они были хороши, когда все для них распишешь. Они выполнили бы указания до последней запятой или умерли, пытаясь это сделать. Их самоотверженность была выше всяких придирок. Но только если они не попадали под начало Виктора Проторова. А здесь такое роботомыслие могло уничтожить целую агентурную сеть, погубить потенциального перебежчика или засветить мышку, забравшуюся в чужой дом. А Проторов держал слишком много мышей в чужих домах, и его не удовлетворял уровень солдафонов, которых ему обычно присылали. Чиновники совсем спятили.

Его злило, что приходилось брать такой вот сырой безмозглый материал и что-то из него лепить. В искусных руках глина матушки-России превращалась в личность, способную принести пользу Девятому управлению. Для того он и работал директором школы на Урале. Она была значительно меньше, чем та, которой управлял сам КГБ. В той-то школе полным-полно было американских улиц, американских денег, молочных коктейлей и бутербродов с горячими сосисками, там северяне-янки болтали с южанами-“кукурузниками”, ньюйоркцами и ковбоями из Далласа... Все это была чепуха из этакой волшебной сказки, да и, кроме того, чреватая опасностями. Слишком многие убаюканные русские из этой школы, попав на американскую почву, так и не смогли проснуться. Их не добудились. Жизнь на Западе была сродни эдакому пению сирен, слишком завораживающему, чтобы можно было противиться ему, если вы не совсем уж черствый и заскорузлый человек.

Проторов предпочитал сохранять в своей академии русский дух, расширяя при этом кругозор курсантов и повышая их мыслительные способности. Короче говоря, приучал их к независимому мышлению.

Престарелые кремлевские чиновники, знай они, чем он занимается, тотчас прикрыли бы его лавочку, это уж точно. Но, по правде говоря, они боялись Девятого управления, а особенно страшились Виктора Проторова. Кроме того, он принес им слишком много побед в “третьем мире”. Им было удобно мусолить его недавний успех в Аргентине, вовлекший Англию в дурацкую изнурительную войну, и в Сальвадоре, где он сумел заставить “ястребов” из американской администрации ввязаться в конфликт, который мог легко превратиться в новый Вьетнам. Так или иначе, они не умели исследовать собственные страхи.

Петр Александрович Русилов был одним из выпускников уральской академии Проторова. Но он был человеком во многих отношениях замечательным. Во-первых, он был лучшим выпускником. Во-вторых, прекрасно подходил для этой работы. Ценой горького опыта Проторов познал, что жизнь в академии имеет мало общего с работой “в поле”, которая сопряжена с ужасными нагрузками. Многие выпускники не сумели приспособиться и были “уволены” в канцелярию Девятого управления, где они никогда больше не общались с Проторовым напрямую.

Но господин Русилов был другим и еще в одном отношении. Он был сиротой. Государству, а вернее Проторову, он достался рано, а оттого стал своего рода целиной, которую следовало осваивать.

Поскольку Проторов был женат на своей работе, а также потому, что секс для него значил не ахти как много, в его жизни была только одна женщина, да и о ней он предпочел бы забыть, но так и не смог. Алена была женой одного еврейского инакомыслящего. Когда Проторов, возглавлявший в те дни Первое управление, отправил мужа Алены в ГУЛАГ, он сделал ее своей наложницей, и это оказалось куда приятнее, чем он думал.

Проторов не знал почему: то ли из-за необычности обстоятельств, то ли из-за самой Алены. Он считал себя в общем-то бесстрастным мужчиной, способным четко и непредвзято разобраться в любой обстановке. И все же это оставалось непостижимым для него, будто громадный подводный арктический айсберг, дразнивший своей непроницаемостью.