Дядя был женат на женщине, очень красивой, но сомнительного происхождения. Говорили, что у нее в роду были китайцы. Она, должно быть, околдовала Цуко, поскольку он не обращал внимания на слухи.

Теперь я уверен, что она не была японкой. Не самурайская кровь течет в жилах женщины, если она не мстит за смерть мужа. Так вот, эта Цзон вышла замуж за человека, который командовал вражескими частями в Сингапуре и участвовал в той битве, где погиб ее муж. Может быть, он послал одну из тех пуль, что ранили дядю. Но ей не было до этого дела.

Сайго поднял голову.

— Отпрыск Цзон и этого варвара — Николас Линнер. Услышав это иностранное имя, Акико вздрогнула. Могло ли это быть, спрашивала она себя. Могло ли колесо жизни свести ее с единственным человеком на земле, который действительно мог помочь ей? Ибо это был тот самый Линнер, тот самый “итеки”, как Сайго назвал его, который настаивал на публичном разоблачении отца Акико!

Она сосредоточилась как только могла — чтобы вобрать в себя все это.

— Это он приходил к нашему “рю”, рука об руку со своей любовницей Юко, — продолжал Сайго. — Мы с ней любили друг друга до того, как она встретила его. Николасу удалось обольстить душу Юко точно так же, как когда-то его безродная мать обольстила Цуко. Я должен давать ей наркотик, иначе она убежит, чтобы забыться с ним. Сейчас у меня есть только она.

— Ты все еще близок с ней?

Сайго внезапно повернул голову, и взгляд его мертвых глаз уставился на Акико.

— Я обладаю ею, когда я этого хочу. — Он снова отвернулся, пристально вглядываясь в просветы между ветками деревьев. — Она предала меня и ничего другого не заслуживает.

Акико вспомнила его слова: “Должен же быть конец”.

— Теперь ты хочешь ее убить.

Некоторое время Сайго молчал. Потом произнес:

— Я хочу отомстить за себя, за мою мать и больше всего за Цуко.

“Кайхо, — подумала Акико. — Я нашла брешь, в которую могу проникнуть”.

Вслух она сказала мягко:

— Две недели назад ты внезапно исчез. Я не видела тебя ни дома, ни в додзё четыре дня.

— Я был в Токио, — ответил он, — на похоронах моего отца.

Он закрыл глаза.

— Я хотел взять тебя с собой, но не мог.

Она наклонилась к нему.

— Я польщена.

— Он был большим человеком.

Его снова охватило напряжение.

— Возможно, его погубили вторгшиеся к нам варвары полковника Линнера. “Итеки” задушили его. Я начал мстить. Я подложил полковнику яд, который проникает через поры кожи и не оставляет следа. Это медленно действующий яд, убивающий постепенно, день за днем.

— А что потом?

Он кивнул.

— Ты права. Юко должна умереть, но об этом не должен знать мой брат Николас. Пусть это станет для него неожиданным... когда придет час. Тогда я встречусь с ним лицом к лицу и только перед тем, как нанести смертельный удар, расскажу о судьбе его возлюбленной. Так будет исполнена воля беспокойного “ками”, который витает вокруг меня и требует возмездия и отдыха.

Смерть, смерть и снова смерть. Она витала над ними, словно их захлестнула волна в море возмездия. “Гири”, который должен выполнить Сайго, казался Акико чрезмерно тяжелой ношей. Неудивительно, что его душа обращена в прах. Как хорошо, что она понимала теперь близость его и своей кармы.

Она непроизвольно потянулась к нему, провела пальцами по его руке. Он повернулся к ней лицом, во взгляде вспыхнул вызов, и тогда она сказала:

— Позволь мне прогнать “ками” в мыслях хотя бы ненадолго.

Что-то в нем смягчилось, преграда рухнула, и гордый воитель замер в ее объятиях, как ребенок, прильнувший к материнской груди.

Холод не мог загасить огонь, и Сайго впервые в жизни почувствовал горячий прилив крови в своем пенисе от прикосновения женщины. В его отношениях с Юко всегда присутствовало некое насилие, но чаще такое происходило даже не с ней, а с юношами-любовниками, и во всем этом не было ничего, что можно назвать любовью.

Но с Акико все было по-другому. Может быть, потому, что он позволил Акико смягчить себя и овладеть собой. Да, он отдавался ее ласкам и отвечал на них нежными прикосновениями сильных и огрубевших рук, тех самых рук, которые несли другим боль и смерть, а теперь гладили в долгом легато белое, как снег, душистое тело.

В то мгновение, когда ее влажные губы коснулись его губ, когда он ощутил прикосновение ее ищущего языка к своему, он испытал возбуждение столь сильное и экстатическое, какое доступно лишь девственнику.

В искусстве любви он и был девственником. Мягкость и сострадание не находили места в его душе. Любовь была ему неизвестна. “Мити”.

Ее груди отзывались на его прикосновения. Его охватило пьянящее чувство при виде ее отвердевших сосков. Он хотел овладеть ею немедленно, настолько сильно было его желание.

Но Акико отвлекла его своими губами, движениями рук, опытных в искусстве любви, трепетом бедер.

Чувствуя приближение разрядки, она удерживала его потенцию как можно дольше, чтобы он не закончил до того, как они захотят этого вместе. Кончиком языка она тронула его соски, поглаживала пальцами его мошонку, сжимала головку члена мягкой плотью внутренней стороны бедер.

Она охватывала его снова и снова до тех пор, пока напряжение не достигло высшей точки, стало настолько невыносимым, что ей стало жаль их обоих, и она впустила его в свою вагину.

Он вошел в нее с долгим стоном, веки его трепетали, грудь Дышала тяжело, пока расслабившиеся бедра не замерли в изнеможении.

Она не позволила ему двигаться, опасаясь, что слишком мощный толчок приведет к эмоциональному срыву. Она обхватила руками его ягодицы и тесно прижалась к нему. Затем она начала напрягать и расслаблять свои внутренние мышцы, и это позволило ему сократить число фрикций до наступления полного оргазма.

Акико смотрела ему в лицо и видела, что он благодаря ей с упоением витает в облаках. Она сама наслаждалась неповторимыми ощущениями, которые он доставлял ей. К тому же это означало хотя бы временное изгнание “ками”, преследовавшего его и днем и ночью. По их спинам пробежал озноб, приятная дрожь, мягкая, словно узор на стекле в морозный зимний день. Их тела соприкасались — упругие, гладкие и скользкие, будто смазанные теплым маслом.

Глаза Акико выражали лишь упоение своими ощущениями, она замкнулась в себе, блуждая в сладком сне. Она взглянула на Сайго. Он видел и понимал все. Его тело то продолжало стремиться к ней, то на мгновение замирало. На шее напряглись вены, а зубы скрежетали при попытках продлить экстаз. Но он иссяк.

— О-о, еще! — выкрикнула она, кусая его шею и чувствуя, что и ее вожделение угасает.

Он все прижимался к ней, дыша тяжело и неровно; потом наступило успокоение. Нужно было одеваться, но он все еще не хотел оставлять ее.

На глазах у него навернулись слезы; она спросила, чем он огорчен, и он ответил:

— Я вспомнил тот бамбук, мимо которого мы сегодня проходили. О, как бы я хотел походить на него, оставаться упругим и несгибаемым даже под большим грузом.

Постепенно он пришел в себя и стал тем Сайго, которого она знала; некоторое время они сидели словно завороженные чем-то, не касаясь друг друга, даже избегая этого. Акико показалось, что по каким-то необъяснимым причинам Сайго смутило то, что произошло между ними, словно он нарушил собственные моральные принципы и только что осознал это. Она хотела сказать, что эти слезы лишь от неловкости и смущения, но удержалась.

Казалось, его мучает то, что им овладевают те же чувства и желания, какие испытывает любой другой человек. Акико узнала Сайго достаточно, чтобы понять, что он внутренне обосновал для себя свою избранность, свое отличие от всего человечества.

Если он верит в Бога, то лишь в собственного, предназначенного только для него. Подобно тому как большинство людей получают энергию при общении со Всевышним, он черпал силы в своей избранности. Именно чувство избранности убеждало его в верности и необходимости собственных поступков. Без этой веры он был бы — как священник без Будды — сам не свой.