На другое утро Торбьорн проснулся в таком страхе, что не мог даже крикнуть. Ему казалось, что теперь-то его непременно высекут. Открыв глаза, он убедился, что все это ему лишь приснилось, но вскоре понял, что кое-кому все-таки не избежать наказания — Аслаку.

Семунд, небольшого роста, коренастый, быстро ходил взад и вперед по комнате (Торбьорн хорошо знал эту привычку) и бросал на Аслака такие взгляды из-под нависших бровей, что тот сразу сообразил, чем ему это грозит. Сам Аслак сидел на днище перевернутой бочки и болтал ногами. Руки у него были, по обыкновению, засунуты в карманы, шапка слегка сдвинута на лоб, и из-под нее во все стороны торчали густые темные волосы. Его рот кривился еще больше, чем обычно, голову он немного склонил набок и искоса поглядывал на Семунда из-под опущенных ресниц.

— Да, а парень-то у тебя, оказывается, с придурью, — сказал Аслак, — но хуже всего то, что лошадь твою испугал тролль.

Семунд остановился.

— Ах ты мерзавец! — крикнул он так громко, что стекла задрожали, а Аслак почти совсем закрыл глаза. Семунд снова заходил по комнате. Аслак всё молчал.

— Нет, правда же, я тебе говорю, что твою лошадь испугал тролль, — сказал он и украдкой посмотрел на хозяина, чтобы узнать, какое впечатление произведут на него эти слова.

— Нет, она боится не тролля, а леса — сказал Семунд, меряя шагами комнату. — Ты чуть не свалил дерево прямо ей на голову, негодяй ты этакий, и теперь она пугается всякого пустяка.

Аслак молча слушал его, а потом сказал:

— Думай как хочешь, только этим делу не поможешь. И я сильно сомневаюсь, чтобы лошадь твоя когда-нибудь перестала бояться всякого пустяка, — насмешливо прибавил он, поудобнее устраиваясь на бочке и закрывая лицо одной рукой. Семунд вплотную подошел к нему и сказал тихо, но грозно:

— Ах ты злобный…

— Семунд! — послышался голос Ингеборг, его жены; она хотела утихомирить расходившегося супруга и в то же время успокаивала малыша который перепугался и вот-вот готов был расплакаться. Но Семунд поднес кулак, слишком маленький для его атлетической фигуры, к самому носу Аслака и всем телом наклонился вперед, пронизывая парня насквозь своим взглядом. Потом он снова заходил по комнате, подошел к Аслаку и снова отошел от него. Аслак был очень бледен, но та сторона его лица, которую видел Торбьорн, смеялась, между тем как другая сторона словно застыла.

— Боже, дай мне терпенье! — сказал он минуту спустя и тотчас же поднял руку, как бы защищаясь от удара.

Семунд резко остановился и, топнув ногой, закричал во всю силу своих легких, так что Аслак даже отодвинулся от него:

— Не смей упоминать имени божьего, слышишь!

Ингеборг с младенцем на руках подошла к мужу и дотронулась до его плеча. Он не смотрел на жену, но руку опустил. Ингеборг села, а Семунд снова начал ходить взад и вперед по комнате; воцарилось молчание, потом Аслак сказал:

— Да, конечно, богу и без того хватает возни с Гранлиеном.

— Семунд, Семунд, — шепнула Ингеборг, но тот уже ничего не слышал и кинулся на Аслака, который пытаясь защититься, выставил вперед ногу. Семунд схватил его за ногу и за шиворот и с такой силой швырнул к двери, что Аслак пробил головой филенку и вылетел в сени. Ингеборг, Торбьорн, дети — все отчаянно закричали: дом наполнился плачем и воплями, но Семунд ничего не слышал. Он снова бросился на свою жертву, вышиб остатки двери и, крепко схватив Аслака вытащил его во двор. Там Семунд поднял его высоко в воздух и изо всех сил ударил о землю. Но тут он заметил, что за ночь намело очень много снегу и Аслаку все равно не будет больно; тогда он уперся ему в грудь коленом, ударил по лицу, в третий раз поднял его и оттащил на свободное от снега место, как волк тащит задранную собаку; тут он еще сильнее швырнул его оземь, снова надавил ему на грудь коленом… и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы Ингеборг с малышом на руках не бросилась между ними.

— Семунд, Семунд, ты же погубишь нас! — кричала она.

Несколько минут спустя Ингеборг сидела в комнате; Торбьорн одевался, а Семунд снова ходил взад и вперед; время от времени он пил небольшими глотками воду, но рука его дрожала, и вода то и дело выплескивалась из чашки на пол. Аслак не появлялся, и Ингеборг хотела уже было выйти из дому.

— Останься здесь, — приказал Семунд таким тоном, будто он обращался не к ней, а к кому-то постороннему. Ингеборг осталась, а через минуту Семунд сам вышел из комнаты и назад уже не вернулся. Торбьорн открыл книжку и стал читать, не отрывая глаз от страницы, хотя и не понимал ни единого слова.

Вскоре, после полудня в доме воцарился обычный порядок, однако у всех было такое чувство будто здесь побывал кто-то чужой. Когда Торбьорн решился выйти во двор, то у самых дверей он наткнулся на Аслака, который укладывал на санки Торбьорна свой скарб. Торбьорн остолбенело уставился на Аслака ибо вид у того был ужасный: на лице запеклась кровь, кровью была перепачкана вся одежда, он поминутно кашлял и при этом хватался за грудь. Минуту он молча смотрел на Торбьорна, потом отрывисто сказал:

— Что-то не нравятся мне твои большие глаза, парень!

Потом он перешагнул через сани уселся на них и покатил под гору.

— Смотри в оба, а то потом не найдешь своих саней! — крикнул он и засмеялся, потом еще раз обернулся и показал Торбьорну язык. Скоро он исчез из виду.

Но на следующей неделе к ним пришел ленсман[3], отец несколько раз уходил из дому, а мать часто плакала и тоже куда-то умолила.

— Что случилось, мама? — спросил Торбьорн.

— Ах, это все из-за-Аслака!

Но вот однажды родители услышали, как маленькая Ингрид распевает песенку:

Ей учинили строгий допрос, у кого она научилась этой песне. Оказалось, у Торбьорна. Торбьорн страшно перепугался и сказал, что его научил Аслак. Тогда его предупредили, что если он сам будет петь такие песни или вздумает учить сестру, то ему не миновать ремня. Однако вскоре после этого взрослые услышали, что маленькая Ингрид ругается. Торбьорна снова призвали к ответу, и Семунд решил, что, пожалуй, лучше всего высечь паршивца на месте. Мальчик заплакал и так убедительно обещал впредь вести себя хорошо, что и на этот раз его простили.

А когда наступило воскресенье и пастор должен был витать проповедь, отец сказал Торбьорну:

— Сегодня тебе не придется безобразничать: пойдешь со мной в церковь!

В жизни каждого норвежского крестьянина очень большое место занимает церковь. Это его святая святых возвышается над его повседневными заботами, вокруг нее — торжественное безмолвие кладбища, а внутри кипит жизнь, свершается богослужение. Это единственное здание в долине, которое отделано с роскошью, и церковный шпиль поднимается в глазах крестьянина на гораздо большую высоту, чем это может показаться с первого взгляда? Когда ранним воскресным утром он идет в церковь, колокола еще издали приветствуют его своим звоном, и он неизменно снимает шляпу, словно отвечая на их приветствие. Ведь он уже с давних пор заключил, с ними тайный союз, о котором никто не знает. Еще мальчиком он стоял в дверях своего дома и слушал их благовест, а мимо него по улице медленно шли к церкви верующие. К ним присоединялся и его отец, но сам он «был еще слишком мал», и его оставляли дома. Множество картин слилось в его воображении с этими могучими протяжными звуками, которые плывут от одной горной вершины до другой и долго еще перекликаются, замирая в отдалении; но одна из этих картин стала неотъемлемой частью всего его существа: новые праздничные одежды, нарядные женщины, начищенные до блеска лошади в сверкающей на солнце упряжи.