Отец все понимает. Он понимал, почему ей приятно ходить в его тапках, почему она чешется между ногами и почему ей так нужно быть мальчиком по имени Дэвид. Нет, она еще ничего ему не рассказывала, но знала, что он все поймет. В конце концов, был же паб, и сизый дым, и гончая на полу. Как он может не понять, думала Стейси, отрезая грудь Барби портновскими ножницами.
В уборной на улице вывелись паучки. Стейси сидела на крышке унитаза и наблюдала за ними. Сотни паучков выползали из гнезда. Сотни паучков расползались по толстой паутине за дверью.
Что-то не так. Что-то не так, как всегда.
Она посмотрела в яму. Вода была розовая и кружилась. Она постриглась, и носит брюки, и сожгла своих кукол, но в унитазе все равно кровь! Она сунула пальцы между ног, желая остановить кровотечение. Вытащила ладонь и тут же прижала ее к стене. На извести остались кровавые отпечатки.
В верхнем ящике комода, где сестра держала свои вещи, было много лифчиков и трусиков. Кроме того, там лежали корешки от билетов и стопки писем, перетянутые резинкой. Там были соли для ванны и меню из ресторана «Бенгальский тигр». Была фотография мальчика в костюме. А гигиенических прокладок не было.
Когда она выдвинула следующий ящик, в их общую спальню вошла Джанин в купальном халате. Она вытирала голову полотенцем.
— Какого черта? — возмутилась она. — Чего ты роешься в моих вещах?
Она схватила Стейси за плечо и оттолкнула от комода. Стейси вскрикнула, потому что ударилась головой о край кровати.
— Глупышка! — сказала Джанин. — Я ничего тебе не сделала. Ты сама упала. — Она начала складывать свои вещи обратно в верхний ящик комода. — Сколько раз говорила, чтобы не смела брать мои вещи! — Она взяла кружевной кремовый лифчик и увидела на резинке красное пятно. Джанин свирепо посмотрела на Стейси. — Ты его испортила! Ах ты, маленькая дрянь! Теперь придется тебе покупать мне новый! — Она потерла пятно. — Это кровь! — сказала Джанин. — Как ты ухитрилась испачкать его кровью?
Стейси ничего не ответила.
— Эй, я с тобой разговариваю! Ты что, порезалась? — Джанин бросила лифчик на пол.
Стейси покачала головой.
— Блин, неужели ты опять притащила домой дохлую птичку?
— Нет, — сказала Стейси.
— Тогда что?
— В унитазе кровь.
— Что?
— Что слышала! В унитазе полно крови!
Джанин села на корточки:
— У тебя начались месячные? Черт! Надо же! У моей младшей сестренки!
— Я хотела… Я не знала, что делать. Этого не должно было случиться!
Джанин отыскала коробку тампонов и бросила ей. Коробка упала на кровать.
— Вот, пока бери мои. Но в следующем месяце тебе придется купить собственные.
Стейси прочитала инструкцию на коробке и повернулась к Джанин с выражением ужаса на лице.
— Я не смогу этого сделать!
Джанин достала один тампон и вскрыла обертку.
— Все просто, — сказала она. — Вставляешь вот этим концом — а потом хлоп! — толкаешь внутрь, и готово!
— Не могу, — повторила Стейси. — Не могу, и все!
Джанин подобрала с пола тампон.
— Я позову маму, — сказала она, направляясь к двери.
— Нет! Не надо! А ты… не можешь мне помочь?
Джанин посмотрела на сестренку. Та сидела на полу и плакала.
— Пошли, — сказала она. — И захвати с собой коробку.
Джанин кричала, заглушая собственный фен:
— Ты идиотка! Оттого, что ты отрезала волосы и носишь брюки, ты не перестала быть женщиной. Подумай, Стейси, даже у Билли-Джин Кинг[11] есть месячные!
— Я не хотела… Я не хочу детей и дистал-ректомий, и… столько крови… я думала, я…
Джанин выключила фен.
— Гистерэктомия, дура! — Она собрала волосы в конский хвост. — Когда я буду рожать, то только под наркозом. Или под гипнозом. — Она скосила глаза в зеркало.
— Я не хочу ни детей… ни мальчиков. Это все больно.
— Не больно, если ты занимаешься верховой ездой. Кэти сказала, от верховой езды рвется девственная плева.
— Что такое «девственная плева»?
Джанин закатила глаза и начала запихивать свои лифчики и трусики обратно в ящик комода.
— Ради бога, не кисни! — сказала она. — Еще не конец света! — Она взяла свою «цыганскую» блузку с колокольчиками и протянула Стейси.
Стейси посмотрела на блузку. Она была на резинке; на плечах и на груди были вышиты цветы. Джанин встряхнула блузку, и колокольчики звякнули.
— Надевай! — сказала она. — Я не могу допустить, чтобы моя сестра, уже почти взрослая, выглядела как полная дура. — Джанин снова встряхнула блузку. — Надень. Можешь взять ее… но только на сегодня, хорошо?
Солнце проникало в окно столовой, отчего блеск для глаз казался еще ярче. У нее болел живот. Ей было жарко и как-то… странно. Во дворе отец поливал розы, склонившись над цветущими кустами. Она слышала, как мама на кухне болтает с миссис О’Фланнери о какой-то соседке, чья дочь сбежала из дому со страховым агентом.
— Не вертись! — прикрикнула на нее Джанин. — Сиди тихо, а то я тебе в глаз попаду!
Подводка для глаз холодила веко; от крема-основы сводило кожу. В зеркале она была похожа на Клеопатру. Во дворе возился пес Роджер. Из-под его лап летели комья земли.
Джанин взяла два тюбика с помадой.
— «Блестящий закат» или «Дикая слива»?
Стейси выбрала «Дикую сливу» и стала смотреть, как Роджер затаскивает Барби в дыру перед зарослями пыльных люпинов.
Стейси достала из кармана джинсов серебристый тюбик с «Дикой сливой» и, выпятив губы, посмотрелась в зеркало над умывальником в туалете клуба Бишопс-Крофт. В стриженых волосах переливались всеми цветами радуги заколки.
Тот села на пол и облизала собственные, ненамазанные, губы.
— Значит, с этим ничего поделать нельзя?
Стейси провела помадой по губам и завинтила крышечку. Потерла губы друг о друга и промокнула обрывком туалетной бумаги.
— Нет, абсолютно ничего.
— И что ты чувствуешь?
— Когда?
— Когда у тебя месячные.
Подтянувшись на руках, Стейси села на столешницу рядом с умывальниками.
— Как будто тебе втыкают ножи во… влагалище.
— Спереди, что ли?
— Это называется «влагалище». Когда у тебя месячные, «перед» называется «влагалище».
Тот стала играть со шнурками туфелек.
— Как ты думаешь, теперь тебе дадут отдельную квартиру?
— Наверное, нет. Может, через год…
Тот встала и посмотрела на свое отражение в стекле.
— Когда тебе дадут квартиру, Дэвид, можно мне будет жить с тобой?
— Может быть, — ответила Стейси, проверяя, хорошо ли держатся в стриженых волосах ее радужные заколки. — Но знаешь что, Тот…
— Что?
— Больше не зови меня Дэвидом.
Тот явно удивилась:
— Как же мне тебя называть?
Стейси бросила ей помаду и теперь смотрела, как Тот мажет губы «Дикой сливой».
— Наверное, лучше зови меня Стейси.
Мама плачет в саду за сараем. Она говорит, что идет проверить, высохло ли белье, но белье занимает всего минуту. Она прячется за сараем — я вижу ее зеленый джемпер между стеной и соседским забором. Там она ревет, а когда возвращается домой, лицо у нее красное и мятое, как папины длинные кальсоны. Я бы ни за что не стала плакать за сараем. Там слишком много пауков.
Когда мне надо выплакаться, я плачу в ванной, потому что там хорошее зеркало. Мне нравится смотреть, как лицо раздувается и исчезают ресницы. Иногда я стараюсь не закрывать рот, когда плачу. Это трудно.
Когда папа уехал, я стала плакать на лестнице. Дороти запиралась в ванной и долго не выходила.
Я перестала открывать рот, когда плачу. Больше я так не делаю.
Слоник-солонка
Тот выглянула из-за заднего бампера «остина-аллегро» мистера Патела и рассмотрела мальчишек, сидевших на корточках на тротуаре у дома Пателов. Потом вытащила из заднего кармана блокнот шпионского клуба тупика Стэнли и стала записывать: «Девятое октября, среда. Майкл О’Фланнери, Найджел Дипенс и Аллан Принс сидят на тротуаре за живой изгородью Кисала». Она перестала писать и прислушалась.
