Я слышала довольно отчетливо, как папа сказал маме, что это стихи одаренного человечка. Может, стихотворение помогло ему меньше горевать. Может, оно помогает и мне. Иначе дух вороны будет преследовать меня до самой смерти. Но нечего обращать на это внимание, я все равно победила!

А вообще-то мух папа не любит! Такая ли уж большая разница между воронами и мухами? И те, и другие летают! И те, и другие черно-серые. И у тех и у других появляются детеныши. У мух — очень наглядно!

Они сидят друг на друге, жужжат, точь-в-точь как канарейки, и производят много-много мушек, причем все время новых и новых. Но папа мух не любит и хочет их только истреблять. Он ловит их в сачок, а когда тот полон и в нем примерно шесть миллионов невинных мух, которые ползают вокруг жужжа, он завязывает сачок и всех одновременно топит в кипящей воде! Как он может?

Я иду три километра до самого городка, прежде чем выпускаю мух. А не то их утопят в кипящей воде. Мне интересно, любят ли в этом городе мух? Никто, кроме меня, не жалеет их и не хочет помочь мне их спасти. Я спросила об этом Аллана, который случайно жил летом с нашей семьей на даче.

— Не будь дурой, — ответил он. — Ты знаешь, что меня интересуют только дохлые животные. Я их хороню.

— Ну, а мухи, которые дохлые? — спросила я. — Ты каждую кладешь в отдельную могилку или всех в одну и ту же?

Но он только таращил на меня глаза и снова повторил:

— Ты дура!

У Аллана пять кладбищ со множеством крестов, он целыми днями собирает трупики животных и всем жутко надоел. Единственная, кто помогает ему, кроме меня, это — Фанни. Она умеет находить дохлых животных и каждое утро складывает их рядком на крыльце — сначала ряд красивых камней, затем — ряд ракушек и наконец ряд трупиков.

Аллан не смеет научиться плавать и он не умеет играть. Скоро он уедет, и это тоже хорошо. Похороны время от времени могут быть интересны, но не всегда же…

Во всяком случае, я буду иногда по вечерам ходить на его кладбище и петь псалом или читать мой стишок на смерть вороны, потому что, как говорит папа, необходимо придерживаться традиций.

ТЕТУШКА, ОДЕРЖИМАЯ ИДЕЕЙ

Неделю за неделей Тетушка, сидя перед домиком Каллебисина, цементировала каменное крыльцо. Крыльцо росло очень медленно. Оно должно было стать необыкновенно красивым и не похожим ни на одно другое крыльцо во всем мире. Это был Тетушкин подарок нам за то, что ее пригласили пожить в мансарде.

С каждый днем она просыпалась все раньше и раньше. Мы невероятно долго слышали скрип ее шагов по лестнице, потому что она, спускаясь вниз, так боялась нас разбудить! Затем она так же осторожно передвигала свои ведра и камни перед верандой, время от времени раздавалось очень легкое дребезжание, что-то шлепалось и плескалось и в конце концов мы, уже совершенно проснувшись, ждали лежа очередного осторожного звука.

Иногда она со скрипом проходила по веранде за чем-то, что позабыла взять и, приложив палец к губам и приотворив дверь, шептала:

— Спите же, спите. Ш-ш-шуш! Не обращайте на меня внимание! А потом слегка улыбалась таинственно и печально.

Она была длинная и худая, а ее близко поставленные глаза смотрели с каким-то боязливым выражением. И годы у нее сейчас были трудные. Почему они были для нее трудными, никто сказать не мог, но во всяком случае с ней творилось что-то неладное, и крыльцо было единственным, что интересовало Тетушку.

Поэтому мы преувеличенно им восхищались. Когда мы выходили на веранду, Тетушка кричала:

— Нет, нет, нет! Подождите немного, подождите немного!

Она вскакивала и тащила большую доску, потом приподнимала один ее конец, клала его на порог, а другой — на ящик. Пока мы балансировали по доске, она с испуганным видом умоляюще кричала:

— Крыльцо только что зацементировано! Оно мокрое! Будьте так безумно добры и не ходите рядом!

Затем папа убирал доску, чтобы Тетушка могла продолжить работу дальше, и она чрезмерно преувеличенно благодарила его за помощь.

День за днем, опустившись на колени, она подбирала камни, а вокруг нее теснились ведра и жестянки с цементом, водой и песком, валялись тряпки и кельни ^[24], маленькие колышки и лопаты.

Камни должны были быть гладкими и красивого цвета. Они лежали кучами, которые каждый из нас складывал в соответствии с чрезвычайно замысловатой выношенной им идеей и не позволял смешивать свою с другими. Самые мелкие камни были красными или белыми и лежали в отдельной коробке.

Тетушка цементировала, и размышляла, и мастерила, и ошибалась, и снова размышляла, а иногда только сидела и смотрела.

Мы начали выходить из дома через окно комнаты и входить туда же, но делали это тайком. Однажды мама выплеснула немного воды, когда несла ведра по доске, и значительная часть зацементированных камней была испорчена. После этого мы приносили ведра с водой также через окно.

Я знала, что Тетушке помогать нельзя, ей хотелось играть одной. И я только стояла и смотрела.

Она начинала с мелких красных и белых камней и уже вмонтировала их в цемент длинными рядами. Это должно было быть какое-то изречение. Всякий раз, когда мелкий камешек был вставлен неправильно, она тихонько подхныкивала.

— А ты не любишь играть? — спрашивала я. Она не понимала, что я имела в виду.

— Это трудно, — отвечала она. — Ты не должна смотреть.

И я убиралась восвояси!

Тетушка хотела, чтобы изречение было следующее: «Пусть мир обитает под моим порогом на крыльце». Но она забыла измерить длину надписи. Так что, когда она уже подходила к концу изречения, на слово «порогом» места не хватило. Получился лишь первый слог «по».

— Тебе надо было сначала снять мерку, — сказал папа. — И запастись шнуром, чтобы надпись была ровной. Я бы мог показать тебе, как это делают.

— Легко говорить потом! — воскликнула Тетушка. — Вам, возможно, все равно — зацементировано крыльцо или нет. Я, пожалуй, знаю, почему вы все лазаете через окно… Чтобы показать, будто я всем мешаю!

— Но какого черта нам таскаться среди всех твоих кадок и горшков! — произнес папа.

Тут она заплакала и побежала в мансарду. Папа остался стоять. Вид у него был несчастный, и он все повторял:

— Вот черт! Вот черт!

Тетушкино крыльцо так никогда и не было по-настоящему доделано. У нее пропало всякое желание довести работу до конца, и она перенесла все свои камни и прочее вниз к подножию горы, вместо того чтобы зацементировать камни в большой яме с водой. Доску убрали. Но тот пролом, пробив который, Тетушка начала плакать, так и остался и беспрестанно взирал на нас.

На следующий день Тетушка опорожняла большую яму с помощью ведра. Когда она дошла почти до самого дна, она попросила ковш. Затем ей понадобились несколько кофейных чашек и резиновая губка.

Но в самом низу, в тине, обитали разные мокрицы, козявки и букашки, которых Тетушка боялась и жалела. Так ужасно было вытаскивать их наверх, что она чуть ли не кричала, но это ведь необходимо было сделать. Она целый день переносила их в другую яму, а в перерывах между чашками кофе, который она беспрестанно пила, Тетушка окунала руки в воду, взмахивала ими, а слезы ее так и капали в море.

Когда яма совершенно опустела, она выложила дно камнями и прочно зацементировала их. Она поворачивала и вертела каждый камень, чтобы те подошли друг к другу, но это не получалось. Она пробовала один камень за другим, но они не желали сдаваться. Потом она заметила, что я стою за штабелем дров.

— Не смотри! — закричала она.

И я снова убралась восвояси.

Тетушка начала искать другие камни в заливах, но они все оказались либо неподходящей формы, либо неподходящего цвета.

А самое трудное было очищать камни, когда их наконец закрепляли.

Она мыла, и сушила, и терла, и беспрестанно намачивала тряпку, но когда камень высыхал, на нем все-таки оставалась серая цементная оболочка, и Тетушке приходилось начинать все сначала. А зимой яма промерзала до самого дна и камни лопались.