Дольгфинн выбросил из головы лишние сейчас тревоги. Пусть они угодили в западню. Но если так, гадать уже поздно. Придется убедиться в этом на собственной шкуре. Он подобрал с земли коробку — она оказалась совсем легкой, стало быть, головы там не было — и спустился к воде: на него уже надвигалась морда дракона. Дольгфинн ухватился за спущенное весло, впрыгнул на палубу и направился к Ивару, который молча поджидал его в носовой части ладьи, опершись на огромную тушу метательной машины. Дольгфинн, также не говоря ни слова, опустил коробку к ногам Ивара, выразительным жестом показал тому на рисунок, выхватил из-за перевязи нож и протянул его Ивару рукоятью вперед. Вождю викингов предлагалось самому вскрыть предназначенную ему посылку.

Будь на месте Ивара какой-нибудь английский король, такое хлопотное дело он наверняка бы поручил своему слуге. Однако вождю разбойников негоже чураться черной работы. В четыре ловких прихвата Ивар выдрал гвозди и отбросил крышку в сторону. Дольгфинн почувствовал, как неприятно сжимается сердце под страшным студенистым взглядом. Однако лицо Ивара, к его изумлению, сияло от удовольствия. Впрочем, он тут же понял почему: Ивар не хуже его понимал, что сейчас извлечет на свет нечто для себя оскорбительное, и предвкушение того, что ему вскоре придется задуматься о возмездии, вселяло в него радостную уверенность.

— Ну-ну, поглядим, как нас приветил Путь…

Он запустил руку в коробку.

— Ага, вот первая весточка: каплун — кастрированный петушище. — Он повертел в руках дохлую птицу, вспушил ей перья. — Так-так. Хотел бы знать, что они хотели этим сказать…

Ивар выдерживал паузу до тех пор, пока не стало ясно, что ни Дольгфинн, ни остальные свидетели сцены не собираются отвечать ему на этот вопрос.

— А вот весточка вторая. Видите — к каплуну привязаны стебельки соломы…

— Это не стебельки, — решился Дольгфинн. — Это — сноп. Разве сам ты не знаешь, на кого может указывать сноп? Имя его не сходило у тебя с языка…

Ивар кивнул:

— Спасибо за напоминание, Дольгфинн. Тебе не приходилось слышать такую старую поговорку: раб мстит тут же, трус не мстит никогда?

«Да я и не считаю тебя трусом», — мелькнуло в голове у Дольгфинна, но он вовремя придержал язык. Это уже звучало бы как оправдание. Если Ивар расценил его замечание как оскорбление, то имело смысл заговорить о другом.

— А ты, Ивар Рагнарссон, слышал ли такую присказку: «От малой искры — большой пожар»? Не пахнет ли здесь паленым? Давай узнаем.

Ивар снова запустил руку внутрь коробки и извлек на сей раз третий, последний предмет, при взгляде на который на лице его выступила искренняя растерянность; в руке у него был угорь, похожая на змею рыба, обитающая в болотистых водоемах.

— Что это такое?

Никто не знал, что ответить.

— Есть человек, который может мне это объяснить?!

Сгрудившиеся вокруг вождя воины угрюмо покачали головами. За одним из орудий смущенно заегозил прильнувший было к земле раб. Хищному взгляду Ивара было довольно и этого шевеления.

— Тот, кто растолкует мне смысл этого знака, получит от меня награду.

Раб, трепеща от страха, выпрямился и подался вперед. Теперь все взгляды были устремлены на него.

— Ты обещаешь мне награду, господин?

Ивар кивнул.

— По-английски эта рыбина зовется угрем, господин. И смекаю я — означает она один город, Эли. Это отсюда вниз по течению. Там есть такой Угриный остров. Всего в нескольких милях отсюда. Стало быть, человек этот, сноп то есть, хочет сказать, что он будет ждать тебя на этом Угрином острове…

— Меня — то есть каплуна? — уточнил Ивар.

Раб поперхнулся.

— Ты обещал награду, господин, человеку, который тебе это растолкует. Моя награда — это я сам. Моя свобода.

— Никто тебя не держит… — сказал Ивар и отвернулся в сторону.

Раб вновь поперхнулся, окинул взглядом бесстрастные бородатые лица; потом сделал шаг и, убедившись, что его и впрямь не собираются хватать, в два прыжка оказался у борта. С необычайной проворностью сбежал он по свисавшему веслу, но когда спрыгнул на берег, отчаянно заметался в поисках какого-либо укрытия. Передвигался он при этом высокими скачкообразными движениями, словно лягушка.

— Восемь, девять, десять, — закончил счет скачкам Ивар, отвел руку с копьем, на миг застыл, а потом мощно подался вперед. Серебряный наконечник копья впился рабу в спину, пройдя точно между лопаток. Раб ничком повалился на траву.

— Еще найдутся желающие назвать меня каплуном? — осведомился Ивар.

«Один уже нашелся», — мрачно подумал Дольгфинн.

Вечером, после того как Ивар, не решившись подойти ближе, велел швартоваться к берегу за две мили до назначенного места, самые бывалые его шкиперы собрались у лагерного костра, чтобы вполголоса, если не шепотом, рассудить одно чрезвычайно занимавшее их дело.

— Думаешь, за что его прозвали Бескостным? — говорил один. — За то, что он не способен иметь женщину!

— А я тебе говорю, что способен, — возражал другой. — У Ивара есть дети.

— Да, только он сначала знаешь что с женщинами делает? Мало кто из них после этого выживает. Тогда слушай…

— Ладно, брось чушь городить, — прервал его третий. — Я тебе скажу, почему у него такое прозвище. Это потому, что он может летать быстрее ветра. Вот сейчас, скажем, он может подслушивать у нас за спинами…

— Все это враки, — заговорил Дольгфинн. — Я сам не человек Пути, но у меня есть друзья оттуда… Точнее, были мы когда-то друзьями. И они мне сказывали такую вещь: да, дескать, он — beinnlauss. Тут все правильно. Но не в смысле «бескостный»… — Дольгфинн потряс в воздухе жирным говяжьим ребром, чтобы все поняли, какое из двух значений этого норвежского слова он имеет в виду, — а «безногий». — И Дольгфинн похлопал себя по бедрам.

— Так ведь ноги-то у него на месте, — подивился один из слушателей.

— Это как сказать. Нам кажется, что да. А те люди, что видели его в Другом Мире, утверждают, что там он ползает на своем брюхе в обличье громадной змеи — дракона то есть. Ивар — оборотень, у него несколько обличий. И поэтому, чтобы убить его, одного клинка будет мало.

Первым делом, взяв в руки принесенную ему маленьким Уддом стальную полоску длиной в два фута и шириной в два дюйма, Шеф попытался согнуть ее пополам. На плечах его заходили мускулы: в этих руках оказалось довольно силы, чтобы разъять железный рабский ошейник. Гибкая сталь поддалась на дюйм, потом на другой, но тут же спружинила и выпрямилась.

— На машинах наших она работает что надо, — ввернул Озви, наблюдавший за опытами ярла вместе с другими катапультерами.

— Хотел бы я знать, нельзя ли ее пустить на какое другое дело, — сказал Шеф. — Может, лук из нее смастерить?

Он положил пластинку на колено и надавил на края всем своим весом. Сталь поддалась на очередную пару дюймов. Нет, для лука она жестковата. Хотя, быть может, жестковата она только для рук человека? Однако сколько на свете вещей, над которыми надрываются люди! Те же катапульты, скажем. Или тяжелые камни. Реи на мачтах. Шеф повертел в руках пластину. Каким-то образом он чувствовал, что она заключает в себе ответ на загадку, над которой бился его пытливый ум. Ибо она была сплавом нового знания, ценимого людьми Пути, и старого, так часто открывавшегося ему самому. Только сейчас не время занимать голову загадками.

— Сколько ты изготовил этих штуковин, Удд?

— Наверно, около двадцати… Это не считая тех, которые мы приладили к машинам.

— Завтра утром пойдешь в кузницу. Возьмешь с собой столько людей, сколько будет нужно. Сделайте мне этих пластинок побольше. Мне нужно будет пять двадцаток… нет, десять… чем больше сделаете — тем лучше.

— Что же получается? Мы так и не поучаствуем в сражении? — вскричал Озви. — Так и не выстрелим ни разу из нашей старой «чистой просеки»?

— Хорошо. Пусть тогда Удд выберет себе только по одному человеку от каждого отряда обслуги. А остальные останутся в строю и увидят сражение…