И про комнату не узнали. Но и то, что узнал дядя Воронка, не могло привести его в хорошее расположение духа. К Лизочке он был привязан; однако… темные истории, темные истории! Как бы его еще не впутали?

Графиня кончила тем, что выбранила его и чуть не выгнала.

— Вот вам! Депутаты! — жаловалась она потом. — Может, и умный был человек, а попал в депутаты — вертится, как карась на огне, мычит, слова путного не добилась. Оглядывается. Заяц, не человек. Посадить бы депутатов этих всех, вот имело бы смысл.

Литта бродила, как тень. Несколько раз хотела что-то сказать бабушке и не решалась.

Наконец узнали, что Юрий в крепости.

Графиня поглядела на внучку круглыми, жесткими глазами и объявила:

— Ваш брат в равелине. Вот до чего дошло! La forteresse! [22]Ничему теперь не удивлюсь. Но тем менее мы должны терять энергию. Его должно освободить.

Литта вспомнила, как они ехали тогда с островов мимо крепости. Грязные серые стены. Такие обыкновенные, привычные. И там теперь где-то, за стенами, Юрий. Да ведь не один Юрий…

Юрий — ничего, за Юрия не страшно, бабушка права, не за что его было, да и выхлопочут Юрия. Но не один там Юрий. И что, если?..

— Бабушка, — сказала Литта робко, решилась наконец. — А у вас Дидуся… Дидим Иваныч, — не был? Он бы, может, что-нибудь посоветовал…

Графиня посмотрела на нее.

— Дидим? Не был. Mais vous avez raison, petite [23]. Он очень умен. Его не лишнее спросить, он имел свои столкновения… в этих делах. Давно не был. Чудак, mais est très fort [24].

И графиня задумалась. Потом сказала:

— Пусть побывает в Царском. Мы переезжаем послезавтра.

— Мы уедем? А как же?..

— Оттуда все это еще удобнее. Папа лучше. Будет ездить оттуда, к кому понадобится. Дела, кажется, идут хорошо. Ne vous tourmentez pas, mignonne [25],— прибавила она с торжественной ласковостью. — Vôtre pauvre frère nous sera rendu [26].

Литта, подумав, написала Саватову записочку. Просто, что grand-maman хотела бы видеть его, что они переезжают в Царское. Прибавить к этому ничего не посмела.

На крылечке садовникова домика сидит Литта. Около нее — Раичка, маленькая дочка садовника, которую Литта нынче за лето выучила азбуке. К столбику крылечному прислонилась пожилая, степенная баба в темном, новом платке. Глядит, вздыхая, на длинные, ягодные гряды садовничьего огорода, за которым вдали рдеет заревая полоса, и лицо у бабы тихо-довольное.

Это мать садовниковой жены, Анюты. Приехала к зятю погостить. Садовник старый, а жена у него молодая. Из горничных взяли, модница, ну, а мать — деревенская, тамбовская, что ли, она.

Графинина дача выстроена по-старинному; дача-усадьба, а не городской дом. Поместительная, широкая, и сад порядочный, и двор; за домиком, где живет садовник, — огород, гряды с клубникой и викторией. Литта не любит скучной террасы с цветами и парусиновыми занавесями. Все ее тянет на это крылечко, и простор закатный, заогородный, ей нравится, и девочка Раичка ей нравится. Анюта слишком бойка, хитра и почтительна. Вот с этой бабой, Варварушкой, Литте ловчее.

— Бабка мне сказку вчерась сказывала, — болтает Раичка. — Хо-орошую сказку.

— Правда, Варвара? — спросила Литта. — Ты сказки знаешь?

— Ну, что наши сказки деревенские, барышнечка. Уж и позабыла их все. Мы-то, старухи, много чего знали. А теперешних, возьми-ка, и нет за ней ничего.

— Мама не умеет сказки, — опять шалит Раичка.

— Мамка твоя зато в книжке читает. И ты читай. — Варвара вздохнула и продолжала: — Эка жисть-то, жисть-то у вас какая! Тишина, благодать. Так это чисто, укромно. Попала моя Анютка, глядеть не нагляжусь. Старенек зятек, старенек по ей, это слова нет, да ведь благодать! Словно королевна за им живет. У нас, Господи батюшка! Чего бы ни навидалась, хоть бы за какого богатея пошла.

— Да что ж худого, Варвара. Ну, вышла бы за мужика… Жила бы в родном месте. Я не про Анюту, она уж городская, а вообще. Разве так уж плохо, если муж любит.

Варвара пригорюнилась.

— Не знаете вы, барышня, нашей жисти. Было нам житье, а теперь уж вовсе последнее время приходит. Что мужику трудно жить, бабе вдесятеро. Любит муж! Он любит, да что с него, коли пьет. Пьет да бьет. Слышно, бывали по нашим местам непьющие мужики, на моей памяти бывали, ну а теперь такого мужика нетути. И уж повсеместно. Заиграла Россия, запила, — горе веревочкой завила, дрался народ, кружился, — в канаву завалился, да и посейчас там.

Раичка засмеялась.

— Странно ты говоришь, Варвара, — промолвила Литта. — И страшно как-то. Впрочем, я ведь ничего не знаю.

— То-то, барышня беленькая, где тебе знать. Наша жисть тесная, мы тебе не покажемся. За двумя морями живем, за двумя непереходными: одно море соленое — слезы бабьи, другое море зеленое — вино мужицкое. Где ж тебе знать! Не знаешь.

Варвара говорила все это, не жалуясь, голосом довольным, даже веселым. Баба бывалая, терпелая, прибаутчица.

Литте, однако, хотелось переменить разговор.

— А что, муж у тебя жив еще?

— Старик-то! Ништо. И-и, пить как стал!

— И он еще пьет?

— Неужто нет? Летось, на Тихвинскую, ишли мы с ярмарки, так он, пьяный, как взялся меня бить, как взялся — насилу господский конюх встречный отнял. Ништо старик, здоровый; на ноги вот маленько стал припадать, как в остроге посидел. И вином-то шибче после того избаловался: что праздник, что будень…

— В остроге сидел? За что? Долго сидел?

— Долго, милая, долго. Как не долго. Наперед его посадили, с одной, значит, партией, а Гришутку, меньшенького-то мого, уж после. У нас это все, что поделаешь? все, почитай, в остроге насижены. Иные попропадали, рази узнаешь? И Гришутка мой так пропал; а другого, глядишь, возворотят. Пришел старик. Божья воля.

— Какая Божья воля, ничего не понимаю, — рассердилась Литта. — Ты скажи, за что? Или это давно было? Четыре года назад тому было?

— Всяко, милая, всяко. В четвертом годе сгоняли сильно, что говорить. Сгонят, да сряду всех и угонят, это было. Которые, значит, возворотятся, — ну, других сейчас берут. Гришутка-то, я и не взвиделась, попал. Молодой мальчонка, не шустрый такой был. Мы ждали, вернут; а заместо того и слухов нет. Что в те года, что ныне — бывает это, милая, бывает. Ныне, думаешь, не садятся в острог-то? Садятся, милая, садятся.

Жужжал тихо довольный голос Варвары. Литта уж не слушала, вся ослабела. Садятся, садятся… Все пьяные, все каторжные… Ни одного не пьяного, ни одного не каторжного. И два моря: море соленое да море зеленое. Садятся… Божья воля.

Шурша юбками, вынырнула откуда-то из-за угла Анюта.

— Ах, вы здесь, барышня? С маменькой, никак, сумерничаете? Деревенскими прибаутками развлекаетесь? — заговорила она скоро и слащаво. — Затейница у нас маменька! Для господ интересно, сказку мужицкую расскажет, или песню…

— Ну, я пойду. Прощай, Варвара. Прощай, Раичка.

Литта поднялась со ступенек.

— Там гость, барышня, к их сиятельству приехали, — тараторила ей вслед Анюта. — Мне Гликерия Спиридонова сейчас попалась, сказала. Вероятнее всего — к обеду. А за барином, за генералом, Липат к поезду выехал. Да что-то еще не видать, не возвращались. Ах, батюшки, как стемнело! Рано темнеет. Август месяц…

Литта пошла в дачу через двор. В большой, тускло освещенной передней спросила графининого Никиту; спросила, думая о другом:

— Кто у нас?

— Господин профессор Саватов к ее сиятельству.

Дидусь? Господи! Наконец-то! В первый раз! Столько времени прошло, он в первый раз. Литта и ждать перестала. Кажется, он тогда написал графине, что болен, и еще что-то написал. Литта перестала ждать.