— Так-то лучше, — одобрил Моран.

— Настолько викторианский, что даже не стану намекать на происхождение вашего серебра.

— То есть? — нахохлился Моран.

— Вы же вчера весь день пропадали где-то.

— Не где-то, а на помойке, — сказал Моран. — Точно. Добывал серебро. И добыл, между прочим!

— Ну да, — сказал Авденаго. — Точно. Добыли. А я-то еще думал, с чего это от вас помойкой пахнет!

— Это потому, что я там рылся. И добыл.

— Если уж вам так необходимо было семейное серебро, так купили бы в антикварном, — рискнул Авденаго, которому ужас как не хотелось чистить погнутые ложки сомнительного происхождения.

— Я должен экономить средства, — разволновался Моран. — Я не могу тратить деньги впустую, особенно теперь, когда ты лишил меня последнего источника дохода.

— Да это я так, к слову предложил, — сказал Авденаго, демонстративно зевая. — Семейные ценности — они… — Он запнулся, не зная, что добавить.

— Можно подумать, на помойке — не семейные ценности! — взъелся Моран. — Ты сегодня точно хочешь отведать кнута! Это близость Сенной так действует. Здесь били женщину кнутом, крестьянку молодую. И ее призрак до сих пор витает. Вчера вот я шел — и точно, витал. А?

— Угу, — подтвердил «тоскливый барсук».

— Любой, кто выбрасывает нечто на помойку, является членом какой-либо семьи, — продолжал Моран. Он все никак не мог успокоиться. — Следовательно, любой найденный на помойке предмет представляет собой семейную ценность. В антикварных магазинах они все какие-то искусственные, — прибавил, подумав, Моран. — Нет в них налета подлинности, если ты понимаешь, о чем я.

Авденаго нехотя кивнул. Кажется, он понимал.

И вот, когда викторианский вечер был в разгаре, и две ложки уже вовсю блестели начищенными поверхностями, Моран вдруг откладывает книгу и задает подобные ужасные вопросы!

— Деянира? — переспросил Авденаго. — Но с чего вы взяли, будто я вообще хочу жениться!

— Не можешь ведь ты до конца дней своих прислуживать мне!

— Почему?

— Потому что я загоню тебя в гроб. Потому что ты проживешь лет до тридцати, а потом сразу гроб.

— Да почему же? — опять спросил Авденаго.

— Потому что денег у меня хватит лет на десять, а потом — все. Я-то, положим, еще проживу, но убивать начну с тебя. И потом, тебе нужна какая-то стабильность. Крыша над головой. Женщина. Тебе нужна женщина?

Авденаго скривил неопределенную гримасу.

— Вот видишь! — обрадовался Моран. — Давай мы ее обманем и склоним к браку с тобой насильно? Я даже знаю, как сделать. Я скажу ей, что если она выйдет за тебя и пропишет к себе, то я сразу же отправлю ее в Истинный мир. Мол, нашелся способ. А там уж поздно будет.

— Не будет, — возразил Авденаго. — Она всегда может со мной развестись.

— Это как?

— Вот так… Аннулируются отношения, и все. Запросто. — Он вздохнул. — Да и не хочу я. Когда она поймет, что мы ее надули, она меня со свету сживет. И до тридцати не дотяну. Лучше уж вы меня сожрете, когда припасы закончатся.

— Благодарю, — серьезно проговорил Моран. — Ты по-настоящему преданный викторианский слуга.

Авденаго дернул углом рта.

— К тому же, — прибавил Джурич Моран, снова уткнувшись в книгу, — невозможно построить счастье целого мира на слезинке одного-единственного ребенка. Ай да Алешка! Конечно же, убить. Абсолютно по-нашему. Не удивлюсь, если эти ложки, которые я вчера нашел, принадлежали еще Федор Михалычу. И он кушал ими суп. Я просто восхищаюсь этим человеком!

Лес наконец расступился и выпустил из своих тисков двух путешественников. Енифар висела на локте Арилье и ныла, что устала.

Лошади охотились и не отзывались на свист; их решили подождать на равнине — с рассветом они непременно явятся и будут смотреть на своих хозяев невинными выпуклыми глазами. И от их морд будет разить сырым мясом.

— Ты знатная троллиха! — возмутился наконец Арилье. — Разве можно так ужасно вести себя?

— Я устала, — пожаловалась Енифар. — Знатные троллихи тоже устают, между прочим. Не догадывался об этом? Ну так теперь знай! И никогда не забывай! Мог бы вообще понести меня на руках, если ты такой паладин света.

— Что? — Арилье едва не рассмеялся. — Как ты меня назвала?

— А что? — пробурчала Енифар. — Тебе обидно это слышать?

— Но я вовсе не… — начал было он, но девочка перебила его:

— Ага, рассказывай эту чушь кому-нибудь другому! Какой-нибудь полудохлой фэйри, которая придет целить твои душевные раны своими чудесными ароматными травками!

— Какая полудохлая фэйри? — Арилье смотрел в лицо девочки и видел, что она сильно рассержена, а вот как ее утешить — не знал.

— Все паладины света носят своих — ну, этих, которых они спасают, — вот их они носят на руках! И ты мог бы сделать это для меня.

— Я еще не оправился от раны, — оправдывался Арилье.

— Знатные эльфы быстро оправляются от любых ран, — заявила Енифар.

— Я тролль, — буркнул Арилье. — И довольно об этом.

— А я все равно устала… — Девочка вздохнула.

Равнина лежала перед ними, озаренная слабым розовым светом. Солнце не налилось еще ядом, оно едва лишь коснулось горизонта. Скоро оно начнет яростно грызть землю, выбираясь наружу из ночного царства, а затем выскочит на небосклон и выпустит первые когти-лучи.

Горы на горизонте были черными и плоскими. Казалось, хозяин кукольного театра, забрав своих кукол, позабыл на месте картонные декорации. Арилье очень хотелось, чтобы он вернулся и подобрал забытое. Но горы никуда не исчезали и, более того, чем выше поднималось солнце, тем более живыми, объемными и цветными они становились. К полудню там уже засияют фиолетовые и синие тени…

Арилье покачал головой:

— Давай вернемся в Гарагар.

Но Енифар уставилась на него изумленно:

— Мы проделали такой долгий путь, и теперь ты предлагаешь мне вернуться?

— Ты слышала, что говорил этот тип, Ланьядо?

— Не совсем, — призналась Енифар. — Я закрывала уши. У него ужасный голос. Отвратительный. Холуйский голос. Он вползает в уши, и тебе начинает казаться, что ты сдуру запачкалась… Очень неприятно. Я все время чистила ухо, особенно левое. А эльфы — они часто вычищают из ушей серу? Я к тому, что уши у вас такие огромные…

— Енифар, ты лжешь, — сказал Арилье.

Она побледнела и застыла на месте.

— Что?

— Я сказал, что ты лжешь, — повторил он.

— Ой, ты никогда раньше…

Он взял ее лицо в ладони, обратил к себе. Она доверчиво моргала, глядя прямо ему в глаза.

— Я раньше не был с тобой грубым, да?

Енифар не ответила. Она готовилась заплакать.

— Ты слышала, что он говорил?

— Пусти! — Енифар вырвалась. — Мало ли что он говорил! Я и раньше это знала. Только ты ничего не понимал. Потому что все время думал об этой своей… о фэйри. Что у нее два сердца, и оба мертвы. Как будто это имеет какое-то значение! Если она убила свои краденые сердца, значит, ей этого хотелось, вот и все. Я тебя предупреждала, что ты ничегошеньки не знаешь о фэйри, и вот — результат.

— Ты с самого начала знала? — переспросил Арилье. — Ты ведь знала, что идешь… чтобы умереть?

— Может, и не с самого! — Енифар раскраснелась, глаза ее сверкали. — Сам подумай. Все дары Джурича Морана превращаются в погибель и потому должны быть уничтожены. А я? Разве я — не дар Джурича Морана, не создание Морана, не самое большое из его творений?

— Дочь Морана должна быть убита, — повторил Арилье. — Но теперь этого не будет.

Он еще надеялся на благополучный исход.

Енифар тряхнула волосами.

— Ты — дурак, Арилье. Ты не хотел, чтобы я лгала, ну так вот тебе правда: ты — дурак, потому что ничего не понял. Я сама хочу пойти в Калимегдан. Если для спасения мира необходимо уничтожить какую-то там Енифар — ну так и пускай. Не стану я прятаться. Это мой мир. Если я не могу в нем жить, ну так и не очень-то хотелось… — Она криво улыбнулась. — По правде говоря, я не вполне понимаю, как они собираются меня уничтожать. Ядом или кинжалом? Или утопят? Вариантов много. Я все думаю об этом, думаю… И чем больше думаю, тем меньше мне кажется, что такое возможно.