— Ну да, как же. Она тебя еще как туда тащила, просто ты не заметил. Фэйри — жутко хитрые твари. Это даже та моя мать знала, которая не настоящая мать. У фэйри много обликов. У некоторых вообще нет сердца, а у других — наоборот, два, и три, и больше сердец…

— И как это узнать — сколько у нее сердец?

— Они меняют облик, — сказала Енифар. — Вот как! У тех, которые бессердечные, и облик бессердечный, и всегда один и тот же: они высокие, с каменным лицом, только глаза живые, и стоит им щелкнуть пальцами, как в них сразу влюбляются и потом мучаются до конца своих дней.

— Да, это бессердечно, — согласился Арилье.

— Что ты все поддакиваешь! — возмутилась девочка. — Думаешь, я совсем глупая и не разгадаю твоих уловок? Ты мужчина, и ты теперь тролль, а значит — во много раз глупее меня, ведь я урожденная троллиха, да еще женщина, да еще высокого рода! А троллихи всегда умнее своих мужчин. Ну уж про высокородных и говорить не приходится. Выше нас — только Мастера в Калимегдане, да и то не все.

— Дочь Морана, ты во всем превосходишь меня, — смирение Арилье было не вполне искренним, но девочка, к его облегчению, отозвалась удовлетворенным смешком.

— Коли так, то и помалкивай! — объявила она. — Если же у фэйри есть сердце, — продолжила Енифар назидательным тоном, — то этих сердец всегда больше одного. Иначе откуда бы брались те фэйри, которые вообще ничего не чувствуют и вообще никого никогда не любят? Ясно тебе?

— Да, — сказал Арилье. — Однако продолжай. Тема и впрямь непраздная.

— Угу, — сказала Енифар. — Теперь-то ты понял. Ладно, вот. Если у нее два сердца, то и любовников у нее двое, а если три сердца, то любовников трое, и всех она будет любить от полноты сердца. И для каждого у нее будет отдельное сердце. Вот что важно. И вот где коварство. Потому что главное коварство фэйри — в том, что никакого обычного коварства в них нет.

— Кто рассказал тебе все это? — удивился Арилье. — Неужели твоя приемная мать?

— Она кое-что понимала в таких вещах… У нее-то самой сердце было, и при том самое гнилое из возможных, но отличить человеческого ребенка от тролленка она сумела.

— Я думаю, — осторожно заметил Арилье, — что она своим гнилым сердцем не смогла бы полюбить и собственного ребенка…

Он снова вспомнил шрамы на руках Енифар, следы от наказаний. Гордая и ленивая девочка охотно их демонстрировала — они служили надежным свидетельством ее истинно троллиного нрава. Арилье скрипнул зубами.

— Ух, у меня от этого звука мороз по коже, — восхитилась Енифар.

— Это ведь Аргвайр говорила с тобой о фэйри? — спросил Арилье.

— Да.

— С чего бы Аргвайр заводить с тобой подобные разговоры?

— Может быть, она хотела, чтобы ты в нее влюбился! — предположила Енифар. — Может быть, ей очень этого хотелось, а ты отказался.

Арилье молчал.

Енифар дернула его за рукав.

— Что затих? Признавайся!

— Я тебе уже сказал — я влюблен в другую, ее зовут Этгива.

— Ага, моя мать так и предположила.

Арилье невольно вскрикнул:

— Что?

— Ну вот, наконец-то ты себя окончательно выдал! — обрадовалась Енифар. — Хочешь знать, что произошло на самом деле? Когда ты не попался ни в одну из ловушек моей матери, она позвала меня и стала расспрашивать о тебе. Она сразу же заподозрила насчет фэйри. Потому что, сказала она, в любом другом случае ни один мужчина, эльф, человек или тролль, не смог бы устоять. Когда троллиха распушает свой хвост, мужчина теряет голову, это такой закон природы. А ты устоял.

— Может быть, дело во мне, — предположил Арилье. Прозвучало неубедительно. — Вдруг это просто я такой бесчувственный?

— Ага, и бессердечный! — подхватила Енифар. — Нет уж. Я-то тебя знаю. Это фэйри забрала твое сердце и съела его.

— Она… Но это невозможно! — воскликнул Арилье. — Она жила на наших землях, недалеко от границы. Тролли беспокоили ее набегами, она просила о помощи… Она гостила в замке Гонэл. — Он покачал головой. — Каким образом фэйри могут очутиться на троллиной земле, если для них невыносимо…

Енифар закрыла ему рот шершавой ладошкой.

— А вот и нет! Не говори, чего не знаешь. Фэйри все равно, где бедокурить… Они могут жить в любом месте, на любой земле. Они проходят сквозь жизнь, как горячий нож сквозь масло, понимаешь? Они скользят там, где ничего нет. По пустоте, по местам, куда никто еще не пришел, откуда уже все ушли. Они рассекают жизнь на тончайшие пластины, а мы даже не замечаем этого. Фэйри живут между — между временем, между встречами, между разлуками, между пространствами, между едой и водой… Они — то, что обозначено словом — нет.

— Но ведь они — есть, — сказал Арилье.

— В этом их главный ужас! — воскликнула Енифар.

Они опять замолчали.

Арилье встал, сбросив оба плаща на Енифар, подошел к костру, раздул угольки, подложил дрова.

— А чего ты проснулся? — спросила Енифар, ворочаясь среди плащей в попытке свить себе гнездо.

— Ты же меня разбудила! — ответил он. — Теперь вот не спится.

— А, — проговорила Енифар. — Странный ты.

— Нет, — возмутился Арилье, — это ты странная! С чего тебе вздумалось завести со мной разговор о фэйри?

— Две причины, — объяснила девочка, зевая. — Во-первых, они мне приснились… А во-вторых, они здесь.

Денис открыл глаза, потянулся спросонок, по обыкновению, по-детски сладко… и понял, что ничего у него не получается. Он попросту не может пошевелиться. Тонкие ремни надежно удерживали его щиколотки и запястья. Пока он спал, кто-то привязал его к… Денис скосил глаза и с ужасом увидел, что его растянули на колесе. Он попробовал крикнуть. Это у него получилось.

— Церангевин! Люди! Слуги! Ай! Помогите!

Никто не отозвался. Впрочем, миг спустя после того, как отзвучало эхо, Денис понял, что рад этому.

Ну, войдет сейчас Церангевин или кто-нибудь из его слуг. Что они увидят? Картинка, прямо скажем, препотешная… Если отвлечься от того, что самому Денису и больно, и стыдно, и ноги у него затекли, и пальцы, кажется, жутко распухли.

Он подумал о хорошенькой служанке, с которой иногда болтал, и ему прямо дурно сделалось при мысли о том, что она может услышать его вопли и войти. Сейчас он как никогда понимал смысл выражения «лучше уж умереть».

Предположим, его должны были бы сейчас казнить. Публично и ужасно. Ну и что? Тем, которых казнят, — им, ясное дело, страшно. Ничего хорошего ведь нет в том, чтобы тебя выставили на позор, а потом начали рубить руки-ноги-голову. Но вот дураками эти люди себя определенно не ощущали.

Денис принялся размышлять об этом более детально, однако результат оказался слишком сильным: он вдруг весь покрылся испариной. Ого! Денис попытался поскорее перестать об этом думать, да не тут-то было: загнать подобные мысли обратно в бутылку еще никому не удавалось. По крайней мере, быстро.

Наконец он немного успокоился и снова к нему вернулся «дурак». Но теперь Денис уже не протестовал против этого состояния.

Похоже, выражение «лучше уж умереть» все-таки лишено смысла. И лучше выглядеть полным идиотом, вроде сексуальной рабыни, чем… ага, об этом мы, кажется, договорились не думать.

Он попробовал освободиться, но только содрал кожу на запястье правой руки. Тогда он попробовал скатиться на пол вместе с колесом и сбежать каким-нибудь предельно идиотским способом, но обнаружил, что колесо намертво приковано к ложу. В общем, ничего не получилось. Денис на короткое время погрузился в сон — возможно, это был обморок, — а когда проснулся вторично, рядом находились люди.

Одного он узнал — это был Церангевин, хозяин усадьбы. Не плененный, не униженный, напротив — очень спокойный, уверенный в себе. Кажется, предположение о том, что на усадьбу напали враги и захватили всех в плен, было преждевременным.

Беда случилась только с одним Денисом.

— Церангевин, — позвал он снова.

Хозяин не ответил. Он как будто не услышал. Хотя, конечно, на самом деле все он прекраснейшим образом слышал, просто не счел нужным реагировать. А зачем? Кто к нему обращается? Гость, друг, собеседник?