Его взгляд остановился на нас с Сашкой Садохиным.

Двигаясь с угловатой грацией матерого сохатого, он подошел поближе, не отрывая глаз от наших лиц (странно, но почему-то его взгляд не обжигал, не заставлял внутренне съеживаться), и спросил, кто мы…

Сашка представился по-старинному: мол, политрук.

Павлов, с ходу отсекая некоторую вольность, допущенную Садохиным в разговоре, строго заметил, что это звание надо еще заслужить.

Ну а я, пока продолжалась эта эскапада, не мог отвести глаз от рук Командира. Говорят, глаза — зеркало души. Но взгляд можно замаскировать за показной жесткостью, иронией, наконец, просто спрятать за темными очками. Руки скрыть сложнее.

У Павлова оказались руки крестьянина, доставшиеся ему от многих поколений трудно и много работающих на земле предков. Ладони, напоминающие ковш экскаватора, со скрюченными пальцами, способными обхватить наши головы, были скупы на жестикуляцию.

Впоследствии я не раз наблюдал, как эти ладони брали за «чупрыну» подогретых водярой, разбушевавшихся бугаев, и, странное дело, как будто некое излучение исходило от них, битюган мгновенно превращался в кроткого мальца.

Командир задал еще несколько вопросов, уточняя состав прибывшего контингента, и, махнув в сторону жилых модулей, приказал заняться размещением.

Сколько потом за этот год пришлось испытать, пережить вместе с ним, в каких только переделках побывать, а это впечатление от первой встречи запомнилось навсегда, проведя черту между «той», довоенной, жизнью и представлением о ней, и «этой», военной, окунувшись в которую рождается не новый, а другой человек…

Неделю в жилом модуле мы провели вместе с летчиками заменяемой нами эскадрильи.

Варяги показались нам после этого мелкими выскочками. Ну как же! Такие зубры снизошли до общения с нами. Они дали нам ознакомительные полеты для изучения района боевых действий, а также показали ряд боевых маневров со стрельбой ракетами и пушками с режимов, ничего общего не имеющих с теми, на которых мы тренировались в довоенной жизни.

Много лет летая на милой сердцу «восьмерочке» по принципу «крен пятнадцать, шарик в центре», весьма непривычно в переднем блистере видеть одну только землю при пикировании и одно только небо при кабрировании. Да и, несмотря на бешено растущую или загашиваемую скорость при угрозе выйти за ограничения, надо еще умудриться увидеть цель, прицелиться и отстреляться по ней, а еще лучше — попасть, да не пальцем в небо, а куда наметил.

Показали они и метод захода на пыльную площадку, снисходительно объяснив, что по официальной, описанной в инструкции методике можно до НАШЕЙ замены на здешние площадки не зайти.

Но вот черед пришел и этим ребятам в самолет грузиться.

Паша Барнас, правак из заменщиков, сыграл на гармошке, склонив над ней седую голову, пронзительно грустную мелодию и, закинув ее снова под кровать, побежал догонять своих.

Остались мы наедине с войной, с пугающим своей непознанностью Будущим, в которое придется идти по еле заметной тропочке, проделанной предыдущими, начавшими осваивать это поле посланцами Родины…

И вот оно — первое боевое задание.

В одном из кишлаков агентурная разведка по данным своего источника обнаружила склад боеприпасов. Необходимо его разбомбить, но так, чтобы соседние дома, налепленные друг к другу буквально как ласточкины гнезда, не пострадали. Для этого на борту у ведущего группы, по тогдашним правилам, должен находиться тот самый источник, который кривым своим пальцем обязан ткнуть в конкретный дом на окраине кишлака. Мы называли его «авиапредатель». Этот персонаж мог быть из местной банды и перевербован нашими разведорганами, мог быть из местных жителей, поссорившимся со своим соседом, в доме которого и содержался за деньги данный склад, мог быть парт- или комсомольским активистом, зарабатывавшим право на выезд в Союз, рай на земле в их, афганцев, представлении. Да и какая нам разница? Главное, чтобы правильно этот чертов местный Сусанин цель показал, да и желательно с первого захода. А вот это происходит далеко не всегда…

Дело в том, что даже если он родился и вырос в данном кишлаке, то, будучи поднятым на высоту сто метров на вертолете, летящем на скорости более двухсот километров в час, он видит только в бешеном ритме несущуюся под брюхо вертушки поверхность земли и, непривычный к этой неистовой скачке, не успевает различать даже исхоженные вдоль и поперек улочки родового гнезда. Ну а нам вовсе не интересно снижать скорость или забираться повыше, ведь так проще завалить беззащитную, в общем-то, вертушку вместе со всем ее содержимым, то бишь экипажем.

И вот мы летим, несемся, стелемся над самой землей на предельной скорости. Наш экипаж — ведущий, за нами, кроме моего ведомого, Юрки Наумова, крадется к цели ударная группа, состоящая из шести «двадцатьчетверок» («полосатых»).

Глаза у всех навыкате, башка крутится на триста шестьдесят градусов, руки до посинения сжимают рычаги управления, ноги на педалях слегка подрагивают от напряжения. Отовсюду мерещится супостат, каждый кустик грозится ощетиниться стволом крупнокалиберного пулемета. Шарахаемся, как черт от ладана, от всех подозрительных мест, особенно от населенных пунктов, которые толком не успеваем разглядеть. Хочется еще ближе прижаться к земле, распластаться, слиться с ней, родимой, да куда уж, ниже и так некуда. Напряжение возрастает, время приобретает причудливую форму в виде растянутой ленты, кажется, что этому полету не будет конца, что так мы и улетим в бесконечность, и сумасшедшая эта погоня за призраком врага (или его за нами?) никогда не закончится…

Но вот мой правак, коренной сибиряк Боря Шевченко, срывающимся голосом докладывает, что цель впереди.

Вижу кишлак, который воспринимается с этой высоты как сплющенная лепешка, состоящая из крупинок грязноватого серо-коричневого цвета. Нас интересует дом-мазанка на окраине, различить который из многих прочих может только «авиапредатель», сидящий сейчас на месте борттехника. Вижу боковым зрением, как Боря Шевченко схватил выносную кнопку бомбосбрасывателя, приготовившись отлепить от борта четыре чушки, каждая весом по четверть тонны. По их разрывам, если, конечно, попадем, должны работать остальные. Ну а если не попадем… Но сейчас некогда думать об этом. Заходим в атаку. Приходится чуть набрать высоту, ведь электровзрыватели бомб не срабатывают, если сбросить их с высоты менее ста метров. Однако наводчик (он же источник, он же «авиапредатель», он же душман, он же м. дило, одним словом) растерянно крутит своей обчалмолвленной головой и что-то блеет на своем душманском языке. Надо делать еще один заход, при этом тоскливо думать, как утерян фактор внезапности, мысленно представляя, как духи не спеша передергивают затворы ДШК. Это крупнокалиберный пулемет, по данным разведки, имеющийся в нескольких экземплярах в районе «нашей» цели.

На втором заходе происходит то же самое. Появляется жгучее желание двинуть локтем под дых сидящему справа душку. Ору переводчику, чтобы разъяснил гаду, что, если с третьего захода не покажет, мы его с вертолета выбросим, не посмотрев на высотомер.

Заходим в третий раз, уже почти уверенные, что сейчас точно по зубам от ихней ПВО получим. И вдруг я замечаю приметы того самого дома, чуток доворачиваюсь на него, и дух тоже радостно вопит и тычет пальцем в проплывшую под нами мазанку. Ну, думаю, слава богу, цель опознана, сейчас бомбанем. Делаю маневр для повторного захода и слышу голос правака: «Сработал!» Поворачиваюсь на него, вижу его довольную физиономию и думаю: молодец, как это он успел среагировать! Однако, посмотрев на РВ (радиовысотомер), холодею… Высота-то пятьдесят метров!!!

Юра Наумов, идущий следом за мной на установленной дистанции, рассчитанной на то, чтобы не попасть под осколки разорвавшихся бомб ведущего, начинает елозить, не наблюдая эти самые разрывы. Нервы его не выдерживают, и он отворачивает, когда до цели остается совсем ничего. Не наблюдаем разрывов и мы. Понятно, почему, проясняется в мозгу, это взрыватели не взвелись. Ладно, разбором займемся потом, ну а цель обозначать для остальной группы надо. Захожу в четвертый раз и со всей дури поливаю цель залпом неуправляемых ракет. Пытаюсь разглядеть в этой сумасшедшей круговерти своего ведомого, «полосатых», позиции ПВО противника, но в непрерывном суматошном мелькании картинок в блистерах не вижу ни хрена! Отчаявшись, начинаю вслепую, по разрывам своих снарядов, наводить остальных, и только по внезапно выпучиваемым из земли грибам пыли догадываюсь, что работа по цели идет. Боевая работа. Реальная работа. Не учения. Это — война. Твоя война…