— Ты… с топором? — вдруг шепотом спросил стражник. — С топором?.. Э-э, да что ты, дед. Что ты…

Дед засунул топор за пояс и пошел назад, бурча себе под нос:

— Брал пеньки корчевать. А теперь вижу, до греха недалеко…

Барабак, видно, вспомнил, чем кончилась попытка лесничего отнять у Сибиряка топор, и решил, что один на один с дедом не стоит связываться. Пожимая плечами и оглядываясь, он возвратился к коню. Вскочил в скрипящее, обшитое красной кожей седло, огрел жеребца плеткой так, что тот взвился на дыбы, и пустил с места в карьер.

— Дедушка, что ж теперь будет? — сдавленным шепотом спросил Гриша, когда всадник скрылся за пшеницей.

— Теперь, внучек, надо за ночь успеть… А там будь что будет. Только бы землю тебе добыть!

И снова Гриша увидел своего деда суровым, могучим. Даже усы его теперь не висели мочалками, а задорно торчали в разные стороны. Правда, они мало походили на те острые, как штык, бравые матросские усы, какие Гриша видел на старой фотографии, висящей над кроватью дедушки. Но все же сейчас эти усы да и все выражение лица сильно напоминали решительного, отважного защитника Порт-Артура.

Видя, как легко дед выворачивает огромные глыбы мокрой болотной земли, Гриша старался изо всех сил, но ему не удавалось поднимать и половины того, что поднимал дед. Ростом он был уже деду по плечо, но худой и щупленький, как болотная березка. К тому же, как назло, ему с самого обеда сильно хотелось есть. Под ложечкой сосало, а в глазах кружились огоньки. Он беспрерывно пил воду, чтобы обмануть себя. Но от болотной воды в животе булькало и болело еще сильнее. Однако Гриша не жаловался, а, стиснув зубы, копал и копал…

Зашло солнце. Болото сразу же выпустило белый прохладный туман. Лозы окутались сединой. Кругом стало тихо, тоскливо. Слышалось только хлюпанье воды под ногами да сочное чмоканье мокрой земли, выбрасываемой лопатой. И вдруг в той стороне, куда ускакал Барабак, раздался крик. Дед и внук прислушались. Громкий, отчаянный крик повторился. Потом он оборвался так же внезапно, как и начался. И послышался удаляющийся топот конских копыт.

— Кого-то убили! — закричал Гриша. — Может, Санька. Это Барабак!

— Тю на тебя. Такое скажет! — возразил дед, но тут же тревожно добавил: — А кто его, сукина сына, знает. Он это может, попадись ему в глухом месте. Вот же кричал человек, а больше не слышно. — Дед прислушался и вдруг прошептал: — Беги, Грыць, беги краем болота, я тут один управлюсь. А нужно будет, крикни. Беги скорее.

Гриша выбежал из воды и, не обращая внимания на боль в животе, со всех ног пустился по едва заметной в сумерках тропинке. Над болотом, до краев залитым молочным туманом, всходила красная, тяжелая луна. С материнским участием следила она за бегущим хлопцем. А когда он углубился в ольшаник, показала ему другого, большего ростом паренька. Гриша угадал. Это был Санько. Он сидел возле плотины из лозы, по которой самые безземельные жители Морочны гоняют своих коров на болотные пастбища, и шарил руками по траве.

— Санько! Это ты?

— Угу, — как всегда, угрюмо и коротко ответил Санько.

— Да ты весь в крови!

— Не весь. Голова. Да руки.

— Мы с дедушкой боялись, что тебя убили. Это Барабак?

— Угу.

— Дай перевяжу.

Гриша, пошарив между кустами лозы, сорвал несколько лопухов, из осоки свил веревочку и перевязал другу руку выше локтя, где рукав полотняной рубашки был разорван.

— На щеке у тебя тоже кровь.

— Щекой не работать. А вот рука…

— Хорошо, что ты громко кричал, мы услышали.

— Это я чтоб стражник скорей отвязался.

— Сань, а ты чего сюда попал?

— С коровой.

— Так это правда, что ты ее выкрал?

— Свое не крадут.

— А Барабак ее назад угнал?

— Черта с два! Теперь даже с полицией не найдет.

— Так он и не станет искать. Пригонишь доить, заберет, и только.

— Уведу в город, продам, с паном рассчитаюсь и еще останется, — ответил Санько и опять продолжал шарить по траве.

— Да что ты ищешь?

— Винтик. Из-за этого гада потерял.

— Оставь ты его.

— Он с гаечкой.

Гриша знал, что винтик с гаечкой для Санька самое большое сокровище, и все же сказал:

— Пошли. Зачем он тебе сейчас?

— Сейчас незачем. А потом пригодится в хозяйстве, — озабоченно ответил Санько. — А ты с дедушкой? Косите?

Гриша загадочно помотал головой и, придвинувшись ближе, прошептал:

— Политикой занимаемся…

Санько в недоумении отодвинулся и даже искать перестал. Но тут оба услышали топот копыт и спрятались за кустами лозы.

Четыре всадника во главе с Барабаком, ломая лозняк, бурей промчались мимо притаившихся ребят.

Топот копыт быстро удалялся. Гриша стоял, оцепенев от ужаса. И вдруг закричал во весь голос:

— Дедушка! Де-душка!

— Что ты! — Санько схватил друга за рукав.

— Дедушку убьют! Дедушка-а-а!

И точно в подтверждение этого опасения, на болоте раздались два выстрела, крики и ругань.

Стремглав бросились друзья на помощь.

— Убили! Убили! — захлебываясь слезами, твердил Гриша, не замечая под ногами ни кочек, ни сучков сухой лозы.

Луна, ни на шаг не отступая от ребят, катилась по белому застывшему озеру тумана. Она видела, как Барабак выстрелил вверх из пистолета, потребовав, чтобы дед отдал топор и лопату, и как потом били старика лопатой до тех пор, пока не переломился черенок, и как четверо здоровенных стражников, повалив деда в грязь, пинали его, а потом, связав, взвалили на коня и увезли. Все это видела побелевшая от ужаса полная июльская луна. Но ребятам, когда они прибежали, она показала только соломенный брыль, плавающий в воде, сломанный черенок лопаты да торчащее из грязи старое блестящее топорище.

Три дня подряд шел мелкий ленивый дождь, переходивший в надоедливую туманную мо́рось. Тяжелое небо опустилось на крыши хат и сараев. Ни утром, ни вечером солнца не было видно, будто оно совсем пропало в холоде и сырости и над миром навеки повисло это тусклое, как залежавшийся свинец, угрюмое небо. Лишь на четвертое утро ветер изменился. Дождь перестал. Небо немножко поднялось, но осталось по-прежнему серым, угрюмым. А с болота во все стороны повалили тяжелые волнистые туманы. Огромными клубами тянулись они по огородам, по улице и закоулкам, взбирались на разбухшие деревянные крыши и там оседали плотными слоями серой плесени, мелкими, как чечевица, грибками на паутинно-тонких ножках, питали собою мхи, разбросанные, как нищенское тряпье, по кровлям бедных покосившихся хат. Куда ни глянь — туман, туман.

Гриша не замечал ни сырости, ни холода, ни тумана. С рассвета до темна сидел на старом плетне против полицейского участка и с тоской смотрел на маленькое окно с решеткой из толстых железных прутьев. Порою в этом оконце появлялись лица арестантов, больше все незнакомых людей. Но ни разу Гриша не увидел дедушку. Может, давно уже умер, да не говорят?

Каждого выходящего из участка полицая Гриша хватал за руки и умолял хоть что-нибудь сказать о дедушке. Не обращая внимания на грубые окрики и подзатыльники, он подолгу бежал за полицаем в надежде услышать хоть слово. И один-таки сжалился, буркнул через плечо:

— Жив твой дед, да только очень плох.

— Жив! Жив! — обрадовался Гриша и стремглав бросился домой поделиться этой вестью с матерью.

На бегу он увидел одноконную подводу, нагруженную домашним скарбом. На вещах с гармошкой в руках сидел кудрявый мальчик лет семи. За подводой, повесив через плечо кнут, ковылял хромой Василь, конюх с панского двора. А следом за ним шли незнакомые мужчина и женщина. Он в широкополой соломенной шляпе и сером полотняном костюме, сшитом по-городскому. Она в простеньком розовом платье.

«Новый учитель! — догадался Гриша, остановившись на середине улицы и рассматривая не столько учителя, сколько гармошку в руках мальчика. — Держит в руках и не играет! — думал с досадой. — Я бы…» — Он вздохнул, не зная, что бы он сделал, попадись ему в руки такая чудесная вещь. Играть-то умел он только на сопелочке… Подвода свернула в проулок и скрылась во дворе Ивана Гири, а Гриша отправился дальше. Но перед глазами долго еще стояла черная гармошка с белыми пуговками…