Мигъ одинъ, – и пропалъ зарницей.
Всполохнулось у воина сердце, и крикнулъ онъ во всю степь ночную:
– Съ нами Богъ!
И видитъ: бѣжитъ золотой комарикъ, – чутошный огонечкъ съ неба, – свѣчечка копѣечная. Убогiя старушки – такiя ставятъ. Можетъ, и нашлась на все степи одна святая душа, молилась въ ту ночь за сына…
Пала та свѣчечка на темную степь и не погасла: чутошным огонечкомъ встала.
Не проглядѣлъ ее воинъ. Идетъ и идетъ, а огонечекъ его ведетъ…
И довелъ до лога.
Всталъ воинъ на краю лога – видитъ: лежитъ женщина, разута-раздѣта, вголовахъ свѣчечка теплится…
Ударило его въ сердце, кинуло въ лицо кровью, зажгло слезами глаза – застлало.
Призналъ воинъ свѣтлое лицо то и крикнулъ голосомъ, во всю степь ночную:
– Родимая!…
Услыхала родимая звонкiй голосъ, подняла свои рѣсницы-стрѣлы, взглянула глубокими, полными слезъ глазами…
Заглянулъ воинъ въ страждущiе глаза: не смерть ли?…
А тутъ и свѣтать стало.
Стоитъ воинъ одинъ въ логу. Помертвѣло его лицо, – только глаза горятъ.
Порвано на плечахъ, порвано на груди, и на ногахъ, – все порвано…
Оглядѣлся, – одинъ туманъ!
Покрестился широкимъ крестомъ на небо.
А свѣчечка и снялась съ земли, и въ руку ему дается.
Понялъ воинъ тотъ знакъ Господень, рванулъ на груди рубаху… – и увидало бѣлое небо пятнышко на груди – знакъ жертвы.
Принялъ воинъ святой огонь – и прожегъ себѣ грудь Крестомъ, черезъ то кровяное пятнышко.
Тутъ и погасла свѣчечка.
Всталъ воинъ вголовахъ, уперся въ сырую землю, подвелъ руки подъ плечи женщины…
И крикнулъ на степь, въ туманъ:
– Эй, люди!…
Слушаетъ… Нѣтъ отвѣта.
Увязъ воинъ въ сырой землѣ, послѣднiя силы напрягаетъ. А родимая не опускаетъ стрѣлы-рѣсницы свои, глядитъ на него, глубокими, полными слезъ глазами…
И въ другой разъ крикнулъ:
– Эй, други!…
Слушаетъ: пѣтухи по деревнямъ перекликаются?..
Вотъ-вотъ разорвется сердце. А О н а смотритъ, смотритъ…
И крикнулъ криком нечеловѣческимъ:
– Эй, братья!…
Пошелъ по степи шорохъ. Пѣтухи кричатъ по деревнямъ, будятъ. И слышитъ человѣчiй голосъ:
– Иду…
И слышитъ еще:
– Иду…
Много-много. Шумитъ-шевелитъ травой…
И мужикъ с колесомъ бѣжитъ:
– Я, Родивонъ изъ Дарьина…
И еще, много-много, – будто трава степная…
Подняла женщина рѣсницы-стрѣлы, глядитъ радостными, полными слезъ глазами.
Слышитъ: шумитъ и шумитъ по степи!…
Закинула бѣлыя руки за голову – и потянулась… Ноги изъ лога вышли, руки на степь закинулись…
Да гдѣ жъ коса-то ея?!
Далёко стоятъ лѣса, осеннiе, золотые въ солнцѣ.
А лобъ бѣлый?
Вытянулись бѣлые пески.
А глаза, полные слезъ, святые?
Нѣтъ глазъ: синiе моря, синiя… далекiя, чуть видны.
И не высокая грудь, а горы ушли подъ небо. И шушунъ самотканый – поля оглаженныя, и сарафанъ – ужъ не сарафанъ, а луга, рѣками-позументами шитые… А руки бѣлыя – пути, безъ конца, безъ края…
* * *
Стоитъ Родивонъ – видитъ.
Заплакалъ и поклонился земно.
Испугался – вспомнилъ:
– А полсапожки-то я куда…?!..
* * *
Проснулся – темно въ избѣ. Шумитъ за окошкомъ степь, шумитъ вѣтромъ.
– Сонъ приснился… – думаетъ Родивонъ. – За колесомъ къ кузнецу все шелъ…
Потеръ кулакомъ глаза. Пора и за колесомъ идти. Слѣзъ съ печи, подошелъ къ оконцу, глядитъ въ темную степь, – опомниться все не можетъ.
– Сонъ-то какой привидѣлся!…
И стало ему и жалостливо, и сладко. И пожалѣлъ, что это во снѣ было. Вспомнить хотѣлось невиданные глаза тѣ, – не могъ вспомнить. Стоялъ у окна и слушалъ: шумитъ по степи вѣтеръ.
– За колесомъ, что ль, собрался? – окликнула его Дарья.
Опомнился Родивонъ, сказалъ:
– За колесомъ… да свѣтать чтой-то не свѣтаетъ.
– Чего жъ спозаранковъ-то поднялся?…
– Да такъ…
Одѣлся и пошелъ къ кузнецу за колесомъ.
Чудно! Только вотъ во снѣ было…
Прошелъ версты три, – вотъ и ложокъ тотъ самый. Остановился, послушалъ – не позываетъ ли. Нѣтъ, не позываетъ. Сошелъ съ дороги, заглянулъ въ логъ…
Шумятъ на вѣтру ольховые кусты – и только.
Алушта Октябрь. 1919 г.
ПРЕОБРАЖЕНЕЦЪ
Сказка
Крутился солдатъ по Питеру на полной своей свободѣ.
На самокатахъ досыта накатался, по дворцамъ на пуховыхъ постеляхъ навалялся, винца всякаго попилъ заморскаго, – сабельками головки бутылочкамъ срубалъ, – да вдругъ заскучалъ и заскучалъ.
Съ чего такое?..
Пошелъ, для оттяжки, по параднымъ садамъ ходить – смотръ дѣлать: ничего, занятно. То богу какому каменному носъ изъ монтекристы отколупнетъ, то голой дѣвкѣ, на камушкѣ, значокх врѣжетъ, куда позанятнѣй, – любопытно, а настоящаго чего нѣтъ!
Сталъ съ товарищами по погребамъ лазить, изъ боченковъ винцо посасывать, анъ – пожарные налетѣли да изъ кишки наверхъ и выбили, а наверху-то изъ пулеметовъ поливаютъ. И свобода, а не поймешь!
Ужъ чего-чего не пыталъ гвардеецъ преображенскiй: и стекла сапогомъ билъ, и фонари-то изъ монтекристы рѣзалъ, и суконце господское въ вагонахъ обдирать принимался, и… На чугуннаго коня у вокзала лазалъ, а настоящей радости нѣтъ и нѣтъ!
Сталъ подъ балконами топтаться, сѣмечки лузгать-поплевывать, въ горсточку поклевывать-одобрять. А съ балконовъ тертые парни на балясинахъ висли, орали-призывали:
