И тогда старичина Петтит как-то нехотя улыбнулся. Петтит — истинный джентльмен, так зову я его с той поры. Не бог знает, конечно, какой комплимент, но на слух он вроде получше, чем на бумаге.

— Да, я понял, — сказал мой друг Петтит и, взяв свой рассказ, стал рвать его в мелкие клочья, — я понял теперь правила этой игры. Настоящий рассказ не напишешь чернилами. И кровью сердца тоже рассказ не напишешь. Его можно написать только кровью чужого сердца. Прежде чем стать художником, нужно стать подлецом. Нет, назад в Алабаму! В лавку, к отцу, за прилавок. Закурим, старик.

На вокзале, прощаясь с Петтитом, я попытался оспорить его позицию.

— А сонеты Шекспира? — взмолился я, делая последнюю ставку.

— Та же подлость, — ответил Петтит, — они дарят тебе любовь, а ты ею торгуешь. Не лучше ли торговать лемехами у отца за прилавком?

— Выходит, — сказал я, — что ты не считаешься с мировыми…

— До свидания, старик! — сказал Петтит.

— …авторитетами, — завершил я свое возражение. — Послушай, старик, если там, у отца, вам понадобится еще продавец или толковый бухгалтер, обещай, что напишешь, ладно?

Немезида и разносчик^{32}

(Перевод под ред. В. Азова)

— Мы отплываем на «Сельтике» утром в восемь часов, — сказала Онорайя, срывая вылезшую нитку на своем кружевном рукаве.

— Я услыхал об этом, — сказал молодой Айвз, уронив шляпу. — И я пришел пожелать вам приятного путешествия.

— Разумеется, вы могли только услыхать об этом, — с холодной любезностью сказала Онорайя, — потому что нам не представилось случая самим уведомить вас.

Айвз взглянул на нее вопросительно и безнадежно.

Звонкий голос на улице пропел довольно музыкально лейтмотив уличного торговца сластями: «Леде-е-е-нцы, хорошие, свежие ле-де-е-е-нцы».

— Это наш старик разносчик, — сказала Онорайя, высовываясь в окно. — Я хочу купить конфеты с билетиками. В лавках на Бродвее и в помине нет таких вкусных конфет.

Разносчик остановил свою ручную тележку против дома. У него был совершенно необычный для уличного торговца праздничный вид. На нем был ярко-красный галстук, из складок которого выглядывала булавка с подковой, чуть что не в натуральную величину. Глуповатая улыбка морщила его худое, смуглое лицо. Полосатые манжеты с запонками в виде собачьих голов прикрывали загар его кистей.

— Мне кажется, он собирается жениться, — с соболезнованием сказала Онорайя. — Я никогда прежде не видала его таким. И сегодня он, право, в первый раз так выкрикивает свой товар.

Айвз бросил на тротуар монету. Разносчик знал своих покупателей. Он наполнил бумажный пакет, влез на крыльцо и подал пакет в окно.

— Я вспоминаю… — сказал Айвз.

— Подождите, — сказала Онорайя.

Она вынула из ящика письменного стола маленький портфель, а из портфеля — маленькую, тонкую бумажку в четверть дюйма.

— В эту, — сурово сказала Онорайя, — была завернута первая, которую мы развернули.

— Это было год назад, — как бы оправдываясь, сказал Айвз и протянул руку, чтобы взять бумажку.

«Клянусь тебе, мой друг, сердечно: тебя любить я буду вечно» — вот что прочитал он на тонкой, узкой бумажке.

— Нам надо было бы уехать две недели назад, — скороговоркой заговорила Онорайя. — Лето такое жаркое. Город совершенно опустел. Некуда пойти. Впрочем, говорят, что в некоторых садах на крышах интересно. Пение или танцы в каких-то из них привлекают публику.

Айвз не дрогнул. Когда находишься на арене, нечего удивляться, что противник наносит тебе удары под ребра.

— Я пошел тогда за разносчиком, — некстати заговорил Айвз, — и дал ему пять долларов. Я догнал его на углу Бродвея.

Он потянулся к пакету, лежавшему на коленях у Онорайи, взял одну завернутую четырехугольную конфетку и медленно развернул ее.

— Отец Сары Чилингворт, — сказала Онорайя, — подарил ей автомобиль.

— Прочтите это, — сказал Айвз, протягивая ей полоску бумаги, в которую был завернут леденец.

«Нас жизнь учит обращенью, любовь же учит нас прощенью».

Щеки Онорайи запылали.

— Онорайя! — воскликнул Айвз, вскакивая со стула.

— Меня зовут мисс Клинтон, — поправила его Онорайя, выпрямляясь, как Венера, выходящая после купанья на пляж. — Я запретила вам называть меня этим именем.

— Онорайя, — продолжал Айвз, — вы должны выслушать меня. Я знаю, что я не заслуживаю прощения, но я должен получить его. У человека бывают иногда минуты безумия, за которые не ответственна его настоящая природа. Я готов все пустить по ветру, кроме вас. Я разбиваю цепи, сковавшие меня. Я отрекаюсь от сирены, которая оторвала меня от вас. Пусть купленные у этого уличного торговца вирши ходатайствуют за меня. Любить я могу только вас одну. Да научит вас любовь прощенью, а я… «тебя любить я буду вечно…».

На Западной стороне квартал между Шестой и Седьмой авеню пересекается в центре переулком, который оканчивается на маленьком дворе. Это театральный квартал, жители его — кипящая пена полудюжины наций. Атмосфера здесь — богемная, говор — многоязычный, существование — случайное.

На дворе, в конце переулка, жил продавец леденцов. В семь часов он заворачивал свою тележку в узкий проезд, опирал ее концом на каменный выступ и садился, чтобы освежиться, на одну из оглобель. Вдоль переулка всегда гулял свежий ветер.

Над тем местом, где он всегда останавливал свою тележку, находилось окно. В час вечерней прохлады у этого окна садилась, чтобы подышать воздухом, мадемуазель Адель, притягательная сила увеселительного сада на крыше. Ее густые, темные каштановые волосы были обыкновенно распущены, чтобы ветерок мог доставить себе удовольствие помочь горничной Сидони в просушке и проветривании их. На ее плечи — пункт, на который фотографы обращали наибольшее внимание — был небрежно накинут гелиотроповый шарф. Руки были обнажены до локтей — здесь не было скульпторов, которые, конечно, пришли бы, увидев их, в раж — но даже степенные камни стен не были настолько бесчувственны, чтобы не одобрить их. Пока она сидела так у окна, другая горничная, Фелиси, мыла и полировала маленькие ножки, которые так блистали и очаровывали ночную публику.

Мало-помалу мадемуазель начала замечать торговца леденцами, который останавливался под ее окном, чтобы вытереть себе лоб и освежиться. Пока она была в руках своих горничных, она временно лишена была возможности исполнять свое призвание — очаровывать и привязывать к своей колеснице мужчин. Мадмуазель была недовольна такой потерей времени. И вот, вдруг, является этот разносчик — правда, не подобающая, казалось бы, цель для ее стрел — но как-никак, принадлежащий к тому полу, с которым она рождена была вести войну.

Однажды вечером, бросив на него дюжину холодных, будто не замечающих взглядов, она вдруг оттаяла и подарила его такой улыбкой, что все сласти на его тележке исказились от зависти.

— Разносчик, — проворковала она, в то время как Сидони расчесывала ее тяжелые каштановые волосы, — вы не находите, что я очень красива?

Разносчик грубо засмеялся и посмотрел наверх, поджимая тонкий рот и обтирая лоб полосатым, красным с синим, платком.

— Н-да, из вас вышла бы чудная обложка для журнала, — нехотя ответил он. — Это там разбираются, кто красив, да кто некрасив. Не по моей это части. Если вам нужны цветочные подношения, обратитесь в другое место, между девятью и двенадцатью. Кажется, дождь будет.

По правде сказать, очаровывать уличного разносчика то же, что убивать кроликов в глубоком снегу. Но в ней взыграла кровь охотника.

Мадемуазель вырвала из руки Сидони длинный локон и бросила его вниз.

— Разносчик, есть у вас возлюбленная с такими волосами, такими длинными и мягкими? И с такими красивыми руками?

Она протянула руку, как Галатея после совершившегося чуда.

Разносчик резко загоготал и начал приводить в порядок развалившуюся пирамиду печенья.