Русские извлекли максимум пользы из таких операций, чтобы проникнуть внутрь немецких тылов во время долгих приготовлений Вермахта к бою. Для русских время означало всё. Чем дольше была задержка перед ударом немцев, тем сильнее были бы русские укрепления и тем больше резервов было бы доступно. Одним из средств задержать атаку немцев наряду с разрушением немецких путей сообщения, когда они в них особенно нуждались, было разрушение многих ключевых центров снабжения врага, насколько это было возможно.
В ходе последней недели июня 1943 года, за десять дней до первого выстрела в Курской битве, русское командование послало сапёрные команды, чтобы те взорвали немецкие мосты и железнодорожные пути. Одна такая группа была послана взорвать мост, который немцы построили, чтобы переправлять войска через Северский Донец, реку в районе Харькова, южнее Курской дуги.
Это рассказ о Сергее Шершавине, сержанте 48-го стрелкового полка, проведшем три мучительных дня за немецкой линией фронта.
Разведывательный отряд Шершавина проник сквозь немецкую линию фронта ночью. Один немецкий часовой, приблизившийся к нему, умер быстро, одна рука Шершавина закрыла ему рот, пока другой он воткнул в часового нож между лопатками. Шершавин сбросил мёртвого с моста, и тот упал на песок около реки.
Отряд Шершавина двигался быстро и тихо. Перевес был не в их пользу. Последние попытки взрыва моста заканчивались тем, что очередная русская группа была убита, а мост оставался целым. Работая очень быстро, русские перенесли свои пакеты взрывчатки на середину моста, поместив их туда, где они окажут на мост наибольшее воздействие. Сергей Шершавин подбежал к зарядам и воткнул в них два проводка. Затем он побежал назад, разматывая провод на ходу. Внезапно тишину рассёк звук, и он застыл. Всё было тихо. Были слышны только обычные звуки ночи. Немцев не было. Повезло.
Человек позади Шершавина тяжело дышал. Он крутил головой, хватаясь за нож. Он был только одним из его сапёров, хватающим воздух со смесью нервозности и возбуждения. Это было его первым заданием за линией фронта. Шершавин легко тронул его за плечо и двинулся дальше, разматывая за собой провод. Он дошёл до конца моста и отошёл в сторону.
"Так" — прошептал он, — готово". Ещё один солдат бежал к ним, Шершавин присел на корточки и начал наматывать конец детонирующего шнура[5] на палец. Он больше полагался на ощущения, чем на зрение, мост, казалось, полностью растворился в темноте.
"Сержант…"
Шершавин взглянул на сапёра. "В чём дело? — сказал он. — Говори скорее".
"М-можно я это сделаю, — сказал, заикаясь, сапёр, — я имею в виду дёрну за шнурок".
Шершавин улыбнулся. Он почувствовал небольшое огорчение, сматывая шнур с пальца, и осторожно передал его сапёру. "Давай", — сказал он. Он понимал, что тот чувствовал. Всегда, когда он тянул за шнур, он испытывал странное детское чувство власти, когда по окрестностям раздастся гром взрыва.
Сапёр был готов. "Тяни", — сказал ему Шершавин. Другие ждали в сильном напряжении. Шершавин скорее почувствовал, чем увидел, как сапёр дёрнул шнур. С напряжёнными мускулами и задержанным дыханием они ждали яркую вспышку света, а затем и взрыв.
Ничего не произошло. Они выпустили воздух из лёгких. Тишина, казалось, навалилась на них, давя на их уши, — так велико было их ожидание грома от взрыва моста. Не было ни рыка, ни грохота. Они так и остались на том месте, где и были раньше. Что могло пойти не так? Тишина опять нарушилась. Шершавин слушал, не двигаясь. Соловей, напевающий песню.
"Товарищ старший сержант!" — прошептал сапёр Шершавину с ноткой замешательства в голосе. Ответа не было. "Сержант?" Ни звука. Только свист соловья, единственный звук в ночи, единственная маскировка для звуков шагов. Шершавин исчез в темноте, двигаясь по мосту боком, подобно крабу.
Шершавин был зол и разочарован. Ведь он зашёл так далеко. Он не оставит мост. Он не может. Немцы использовали этот мост, чтобы переправлять подкрепление на левый берег реки. Они уже переправили опасное количество боеприпасов и пополнений. Оставить этот мост означало дать врагу возможность получить численный перевес. Но если мост бы удалось взорвать, немцам пришлось бы обходиться тем, что у них есть. Тогда полк Шершавина смог бы усилить давление на немцев, ослабить их и окончательно разрушить немецкий плацдарм. Именно это было самым важным сейчас. Близилось что-то очень большое и важное. Было необходимо разрушать немецкие коммуникации, линии поставки вооружения и патронов везде, где это возможно. Шершавин понимал, что он никак не мог просто так взять и уйти, и неважно, насколько рисковал своей жизнью он сам.
Он уже почти подобрался к взрывчатке, как вдруг он услышал гортанную немецкую речь. На секунду русский сапёр застыл, потому что услышал не только голоса. Был слышен топот сапог по мосту. И он приближался.
Шершавин затаил дыхание. Он полз настолько быстро, насколько мог, чтобы добраться до взрывчатки. Сержант был почти на месте, но немцы были ближе.
Его заряды были расположены на самой середине моста. Шершавин встал на ноги и побежал в отчаянии, чтобы поскорее добраться до своих зарядов. Пока он бежал, он вынул запасной фитиль из кармана, взяв его в руку. Немцы сразу же стали кричать. Кромешную темноту озарил яркий оранжевый свет. В то же время русские услышали клокочущую пулемётную очередь.
Шершавин жадно глотал воздух на бегу к взрывчатке. Он опять услышал пулемётную очередь и пули, свистящие прямо рядом с ним. Сержант схватил взрывной заряд. Молниеносно он вытянул не сработавший провод и отбросил его. Почти в тот же момент, когда стук ботинок начал приближаться, он вставил запасной фитиль. Пулемет протрещал снова, но Шершавин не обратил на него внимания и дёрнул шнур. Мир разорвался в его глазах. Что-то огромное и ослепляющее полетело прямо на него. Он пытался думать, но он был небольшой пылинкой в потоке вырывающейся наружу энергии, а затем всё стало чёрным.
Шершавин очнулся, с изумлением осознав, что он всё ещё жив. Сознание вернулось к нему внезапно, на мгновение показалось, что это был просто глубокий и долгий сон. Ему, должно быть, очень повезло. Оказаться в эпицентре взрыва и остаться целым!
Он не мог открыть глаза. Стараясь не двигаться, он сконцентрировался на том, что он должен был делать дальше. Медленно он попытался открыть глаза, и сразу же его охватила паника. Как он ни пытался, его глаза были закрыты. Веки отказывались двигаться. Насколько сильно его ранило? Ни единого звука — предупреждал он себя. Кто знает, кто или что может быть рядом. Его самообладание позволило ему восстановить контроль над собой, он попытался поднять правую руку. Ничего не произошло. В следующие несколько секунд Шершавин обнаружил, что он полностью оцепенел. Он не чувствовал своего тела, будто у него не было ни ног, ни рук, ничего. Но он мог слышать!
Сержант ругал себя за свою глупость. Слышать? Ничего подобного. Он слушал монотонный гул, шумевший в его голове. Глухой гул из пустоты. Он был глух, как камень.
В следующий момент острая боль пронеслась по его телу. Шершавин никогда не был так рад что-то чувствовать, даже боль. Боль означала жизнь. Его состояние менялось, и как только он осознал это, он прислушался к ощущениям тела. Ага! Значит, смерть к нему ещё не подобралась. Он ощупал тело рукой. Большая часть тела не реагировала и не чувствовала ничего. Сержант всё ещё был парализован. Шершавин решил не торопиться. Он должен определить, куда он ранен. Через несколько секунд он заметил странную вещь. Там, где его рука дотрагивалась до тела, прикосновение ещё чувствовалось некоторое время. Шершавин продолжил трогать себя рукой и обнаружил, что его одежда была изорвана. Внезапно силы оставили его, и он опустил руки.
Холодно… Верхняя часть его тела лежала на земле, а его ноги был погружены в воду. Конечно, в реку. Он попытался шевельнуть ногами, но они замёрзли и не двигались. Медленно, глотая воздух, он выполз на берег. Сержант бил по ногам кулаками, начал их растирать настолько энергично, насколько мог. Чувства со временем возвращались вместе с сильными болями. Шершавин аккуратно поднёс руки к лицу. Он вздрогнул. Его лицо превратилось в мягкую массу. Он пощупал свои глаза. Они были на месте. Там, где должны были быть глаза, снаружи была разбухшая кожа. Теперь он понял, почему он не мог видеть. Он не мог открыть свои глаза.
