Долго и с живейшим любопытством я рассматривал птиц. Все они были чайками, но двух пород, различных по росту и по цвету. У одних была черная голова и сероватые крылья; другие, большие, были почти совершенно белые; но у всех у них был такой чистый вид, что, казалось, ни одно грязное пятно никогда не пачкало их перья, а их ярко-красные лапки блестели, как чистейший коралл. Тут только я увидел, что они делали на островке: одни разыскивали себе пищу, состоявшую из маленьких рыбок, крабов, креветок, омаров, ракушек и другой подобной мелочи, оставленной морем; другие в это время приглаживали свои перья, которыми, по-видимому, очень гордились. Но хотя вид у них был довольный и счастливый, у чаек, как и всех других живых существ, были свои заботы и свои печали. В этот день я был свидетелем нескольких ужасных птичьих ссор и драк, которые мог приписать одной только ревности.

Нет ничего интереснее, чем смотреть, как чайки ловят рыбу. Они при этом бросаются с высоты больше ста метров, бесшумно погружаются в воду и мгновение спустя снова появляются с добычей в клюве. Даже движения коршуна не так грациозны, как стремительный полет чайки, занятой рыбной ловлей.

Долго оставался я недвижим, рассматривая чаек, потом решил наконец пристать к островку – конечной цели моей экспедиции. Чайки подпустили меня совсем близко, не покидая своих мест, – по-видимому, они совсем не боялись моего присутствия; потом они полетели прямо над моей головой, причем так низко, что я мог бы достать до них веслом.

Одна из них, казавшаяся мне самой крупной изо всей стаи, – наверное, потому, что она более всех была на виду, – все время оставалась на верхушке вехи. Она первой пустилась в путь, испуская резкий крик, как бы приглашая товарищей следовать за собой. Был ли это вожак стаи или только часовой? Этого я не знаю, но мне была знакома эта тактика, поскольку я видел ворон, проделывавших то же самое, прежде чем напасть на поле, засаженное бобами и картофелем.

Исчезновение птиц меня огорчило; море показалось мне темнее, что было вполне естественно: вместо белых перьев чаек, так радовавших мой взор, передо мной был только уединенный утес, покрытый обломками камней, таких же черных, как если бы их вымазали дегтем. Моя тревога имела еще и другую причину: поднялся легкий ветерок, в то время как набежавшее облако закрыло собой солнечный диск, и море, до сих пор такое спокойное и прозрачное, стало вдруг сероватым; по нему побежали волны. В таких условиях каменный риф уже казался мне не столь заманчивым; но я же приехал, чтобы его осмотреть, поэтому я греб до тех пор, пока киль гички не ударился об утесы. Здесь я поставил лодку в безопасное место в маленькой бухточке, а сам, выпрыгнув на землю, направился к вехе, которую в продолжение стольких лет видел только издалека и с которой теперь страстно желал познакомиться поближе.

Вскоре я уже стоял около вехи и своими собственными руками трогал так интересовавший меня буек – с такой же гордостью, как если бы он стоял на самом Северном полюсе. Больше всего меня удивили размеры вехи. Издалека, с берега, веха казалась мне не толще рукоятки вил или кирки, а укрепленный на ее верху шар – не больше крупной репы. И вдруг, к моему удивлению, оказалось, что веха куда толще моего бедра, а шар гораздо больше меня самого. На самом деле это было не что иное, как девятигаллонный[8] бочонок, насаженный на конец вехи и наглухо прикрепленный к ней. Бочонок был выкрашен белой краской, что, впрочем, я знал и раньше, так как не раз любовался им среди дня при ярком солнечном свете.

Так же неверно я определил, на какой высоте от земли он находится. Мне казалось, что веха не больше трех или четырех футов в высоту, а в действительности в ней было не меньше двенадцати футов – как мачта на шлюпе.

Остров же занимал площадь не меньше акра[9], то есть был раз в сто больше, чем я предполагал. Он был покрыт валунами, начиная от самых маленьких и кончая камнями с человеческую голову. Там и сям выдавались острые вершины утесов, полускрытых в пенившейся вокруг воде: это были верхние части огромных каменных масс, образующих рифы. Все эти камни, большие и маленькие, были покрыты клейкой черной массой. Местами камни исчезали под слоем водорослей.

Осмотрев веху и укрепленный на ней бочонок, я начал изучать риф в надежде напасть на редкую раковину или на какой-нибудь другой трофей, который заслуживал бы того, чтобы взять его с собой на память о поездке на островок.

Со стороны, противоположной той, где я оставил свою лодку, риф выдавался в море, образуя нечто вроде полуострова, на котором, как мне почему-то казалось, я непременно найду то, что мне нужно. Я и направился туда – разыскивать свои сокровища. Раковин тут действительно было много; в одних виднелись улитки, а хозяева других, по всей вероятности, уже успели стать жертвами прожорливых пернатых гостей. Но все это было не то, что мне нужно; я мог набрать сколько угодно точно таких же раковин и у себя дома. К величайшему моему сожалению, здесь не было устриц. Я проголодался и с удовольствием съел бы дюжину-другую этих вкусных и питательных слизняков. Крабов и омаров, правда, было полно, но мне не хотелось есть их сырыми, а сварить добычу не было решительно никакой возможности.

Двигаясь к полуострову, я принялся искать морского ежа, но и его нигде не было видно. Моей давней мечтой было когда-нибудь добыть эту красивую и редкую раковину. После приливов их иногда находили на нашем берегу, и те, кому улыбнулась удача, ни за какие блага не соглашались расстаться с дорогим трофеем.

Но так как риф был далеко и на него редко заглядывали перевозчики, то я надеялся найти здесь хоть парочку морских ежей. С этой целью я тщательно обшаривал все трещины и ямы, до которых только мог достать. По мере моего приближения некоторые блестящие предметы, замеченные мной ранее, становились видны все отчетливее, и у меня было предчувствие, что я обязательно сделаю какое-нибудь важное открытие. Несмотря на это, я не прибавлял шагу. Мне не нужно было бояться, что раковины убегут в море, так как я знал, что их хозяева давно уже покинули свои жилища. И я шел медленно, продолжая свои поиски, но ничего не нашел по своему вкусу до приближения к полуострову. Но едва я взошел на него, как чудный предмет блеснул у меня перед глазами; он был темно-красного цвета и круглый, как апельсин, только гораздо крупнее. Впрочем, что мне вам его описывать? Каждому из вас не раз, я думаю, случалось любоваться морским ежом.

Я поспешно схватил раковину, некогда служившую жилищем морскому ежу, и с любопытством стал рассматривать ее удивительные контуры, странные выпуклости на поверхности и гладкую белую пустоту внутри. Это была одна из самых красивых когда-либо виденных мной раковин, и я поздравлял себя с удачной находкой, которую сохраню на память о своей поездке.

Довольный исполнением моего страстного желания, я решил вернуться домой и направился к лодке. И тут – о, ужас! Что я увидел! И еж, и все другие найденные мной раковины посыпались у меня из рук, а я сам чуть не упал навзничь – так велико было мое изумление. Моя лодка! Где моя лодка?

Увы!.. Бухточка была пуста, а мой челнок плыл себе, подпрыгивая с одной волны на другую и все быстрее удаляясь от берега. Впрочем, в этом ничего не было удивительного: я не позаботился привязать лодку, а посвежевший ветер выгнал гичку сначала из бухты, а потом и в открытое море.

Скоро мое изумление перешло в сильное беспокойство. Как поймать гичку? А если мне не удастся ее поймать, как я вернусь на берег? От островка до берега по меньшей мере три мили; нечего и думать проплыть их, нечего рассчитывать также, что кто-нибудь явится мне на помощь, потому что скорее всего меня даже и не видно с берега, а если и видно, кому придет в голову, что я здесь в таком ужасном положении! Чем больше я раздумывал об этом, тем все сильнее становился мой страх; с каждой минутой я все более ясно осознавал опасность, в которую я попал исключительно благодаря своей собственной небрежности.