«Посмотрите-ка на этого мальца! И как это он умудряется держать весла в руках?»

Но эти шутки меня нисколько не оскорбляли; напротив, я всегда очень гордился, что, несмотря на свой возраст, я умел управлять лодкой так же хорошо, если не лучше, чем многие мальчики даже вдвое старше меня.

Все это привело к тому, что постепенно меня совсем перестали задирать насмешками. А деревенские жители так даже на все лады хвалили меня за мое искусство и частенько шутя называли «маленьким перевозчиком» или «молодым матросиком», но чаще всего – «морским волчонком». Отец, заметив мою непреодолимую страсть к морю, решил сделать меня моряком, и если бы он не умер так скоро, то я, наверное, отправился бы с ним в следующее же путешествие. Мать, со своей стороны, не только ничего не имела против того, чтобы я стал моряком, но даже как будто старалась развить во мне любовь ко всему морскому и с этой целью всегда одевала меня матросом: голубые панталоны и куртка, черный шелковый галстук и большой отложной воротник. Мне очень нравилось разыгрывать из себя матроса, и, по всей вероятности, этот мой костюм и послужил поводом для насмешливого прозвища «морской волчонок». Но я, как уже говорил вам, не только не обижался, а, напротив, гордился этим прозвищем, тем более что в первый раз так назвал меня Гарри Блю.

В это время дела Гарри шли отлично. У него было два судна. Большее из них, так называемый ботик, использовалось, когда человека три или четыре из приезжих изъявляли желание совершить прогулку по морю под парусами, а меньшее, гичка[5], обычно служило для перевозки пассажиров. Во время купального сезона, когда к нам наезжало немало охотников до всякого рода экскурсий, ботик то и дело оказывался занятым, тогда как гичка все это время праздно стояла у пристани. Гарри Блю, желая доставить удовольствие своему маленькому другу, позволял мне в такие часы пользоваться гичкой для катания по бухте и даже, если мне была охота, прихватывать с собой кого-нибудь из товарищей.

После школы я обычно шел к тому месту, где стояла привязанной гичка, отшвартовывал ее и катался по всей бухте от одного края до другого; но я редко бывал один, потому что большинство моих школьных товарищей, как и я, бредили кораблями, и не один из них завидовал неоценимой привилегии располагать лодкой по своему усмотрению. Таким образом, я почти ежедневно вместе с кем-нибудь из друзей катался в гичке, если только, конечно, погода была хороша. Разъезжая по бухте, я всегда старался держаться невдалеке от берега, чтобы волны ненароком не перевернули мое утлое суденышко.

Но с каждым днем я становился все смелее и смелее и дошел, наконец, до того, что уже больше чем на целую милю[6] отплывал от берега в открытое море. Мой друг Гарри Блю наконец заметил это и сделал мне выговор довольно суровым тоном; но этот выговор вовсе не произвел на меня должного впечатления, потому что мне тут же случайно удалось услышать, как Гарри, отойдя от меня, сказал одному из своих товарищей:

– Удивительный ребенок, не правда ли, Боб? В нем сразу видна порода, и он, наверное, станет настоящим моряком, как бы мало ни пришлось ему жить на свете.

Из этого разговора я вывел заключение, что Гарри, собственно говоря, в душе вовсе не порицает меня за мою смелость; поэтому его приказание не удаляться от берега не возымело никакого действия.

Скоро я и думать забыл о полученном выговоре, и мое непослушание, как вы сейчас увидите, опять чуть не стоило мне жизни.

Но сначала я вам расскажу о несчастном событии, которое произвело настоящий переворот в моей судьбе.

Я вам уже говорил, что мой отец находился в плавании. Он командовал купеческим кораблем, совершавшим рейсы между американскими колониями, и так редко бывал дома, что я его почти не помню.

С того самого дня, как мы получили грустное известие о крушении корабля и о гибели отца, мать моя начала таять и, казалось, только одного и хотела – как можно скорее свидеться в лучшем мире с тем, кого она потеряла здесь. Небо не замедлило исполнить ее желание: несколько недель спустя я уже провожал мою бедную мать к ее последнему жилищу.

С этого времени жизнь моя резко изменилась: я остался сиротой без каких-либо средств к существованию.

Как сироту меня взял на воспитание дядя, брат моей покойной матери, которому, к несчастью, не было свойственно ни одного из мягких и нежных чувств его сестры. Это был грубый, вечно угрюмый человек, и я скоро заметил, что он относится ко мне не лучше, чем к самому последнему из своих работников, потому что обращался он со мной точно так же, как и с ними.

Начнем с того, что, попав к дяде, я больше уже не ходил в школу. Но из этого вовсе не следовало, что меня оставляли целыми днями бегать по улицам. Дядя мой был фермером; он и для меня нашел подходящее занятие по хозяйству. Я стерег коров, пас свиней, ходил за плугом, водил лошадей на водопой, кормил овец и телят; целый день, от зари и до зари, я был занят этими работами. Возможность для отдыха была у меня только по воскресеньям, но не потому, что дядя мой был очень религиозен, а просто потому, что в нашей деревне заведено было не работать в этот день. Не будь у нас этого обычая, вынуждавшего дядю следовать примеру других, мне кажется, он заставлял бы нас и в воскресенье работать точно так же, как и в будние дни. Но, несмотря на то, что мы праздновали воскресенья, дядя и не думал посылать меня в такие дни в церковь, а предоставлял болтаться где угодно и делать что хочу.

Нечего и говорить, что я не сидел дома и не бродил по полям. Синее, вечно бурлящее море, простиравшееся до горизонта, привлекало меня гораздо больше, чем птичьи гнезда и другие сухопутные развлечения. Как только удавалось мне вырваться из дома, я спешил к своей любимой стихии; здесь я или отправлялся вместе с Гарри Блю в одну из его водных экскурсий, или же брал гичку и плавал на ней до позднего вечера сначала по заливу, а потом и в открытом море.

Но одно из воскресений мне пришлось провести далеко не так приятно, как всегда: я попал в такую передрягу, что этот памятный для меня день чуть не стал последним в моей жизни, как вы сейчас увидите.

Это было чудесное майское утро. Солнце заливало землю светлыми лучами, птицы наполняли воздух своим веселым пением.

Как хорошо было в полях! Зеленые изгороди стояли в полном цвету; пшеница еще зеленела; покрытые сочной травой луга пестрели алыми и золотистыми цветами. А над ними, вверху, купаясь в лучах восходящего солнца, заливались жаворонки, гнезда которых скрыты были тут же под ногами прохожего.

Какая это была приманка для большинства детей моего возраста! Но другое поле – огромное, жидкое, темно-синего цвета, спокойные и прозрачные воды которого, как гигантское зеркало, далеко отражали солнечные лучи, неотвратимо влекло меня к себе.

А потому, когда, выходя из своей комнаты, я увидел вдали море, гладкое как стекло, я вдруг почувствовал сильное желание тотчас же пуститься по его волнам.

Впрочем, на всякий случай я принял некоторые меры предосторожности, чтобы мне не помешали в исполнении моего намерения. Дядя мог догадаться, куда я иду, и вернуть меня, приказав не уходить далеко от дома; хоть он и не имел ничего против того, чтобы я сколько угодно бегал по полям, но был решительно против моих водных экскурсий и строго-настрого запретил мне без его позволения ходить к морю. Вот почему я был должен применить маленькую военную хитрость и вместо того, чтобы идти по аллее, которая вела к большой дороге, пошел окольной тропинкой. Таким образом мне удалось добраться до берега, не встретив никого из жителей фермы.

Дойдя до бухточки, где обычно стояли лодки моего друга Гарри Блю, я увидел, что ботика нет на месте, зато гичка была тут – к моим услугам. Это-то мне и нужно было, потому что я решил совершить в этот день большую прогулку.