Сочтя споры неразумными, все повиновались. Минута – и вот мы связаны цепочкой, как рабы, влекомые торговцем на рынок.
– Теперь слушайте, – снова заговорил Эписанф, обращаясь по большей части к Гиеагру и Бурдюку. – Идите только вперед. Никуда не сворачивайте, что бы ни случилось. Будьте осторожны, впереди – подъем, довольно крутой, насколько могу судить, и лезть нам высоко. И прошу всех, дергайте время от времени за веревку, чтобы убедиться, что те, кто сзади, все еще идут следом за вами… Все понятно?
Мы промолчали.
– Тогда – вперед.
И мы пошли. Наше путешествие походило на путь обреченного корабля по мглистому морю. Сходство еще усилилось, когда затерялась во тьме стена с черным прямоугольником входа, который привел нас сюда, и волны мрака окружили нас. Я почти физически ощущал, как они плещутся там, за ненадежными бортами света, что возвели вокруг нас наши факелы.
Суденышко… кораблик из света, плывущий по кишащему опасностями морю… Я вдруг вспомнил первое в своей жизни плавание. Сколько мне было тогда?.. Лет десять, может больше, может меньше. Отец впервые взял меня с собой в море. Я и прежде, бывало, сопровождал его, когда он ездил по торговым делам в соседние города, но то было совсем не то, совсем не то…
Помню, завидев издали высокую мачту стоящего у пристани корабля, я соскочил с повозки и бросился вниз по дороге, вопя от восторга…
И вот уже берег – не более чем воспоминание, почти стершееся из памяти, странное видение, едва заметной полоской маячащее где-то на горизонте. Все мое существо находится во власти бескрайней синей зыби, качающей наш корабль, во власти запахов смолы и водорослей, во власти чаячьих криков и злого солнца, неумолимо сверлящего макушку.
Наше плаванье еще не успело как следует начаться, а я уже перезнакомился со всеми матросами, с коком и с капитаном – рыжебородым гигантом, чью тунику можно было гнуть подобно жести, так она была пропитана солью. Я облазил корабль от мачты до кормы, успел «погрести» чуть ли не каждым веслом (каждое было толще моей ноги, поэтому я именно «греб», а не греб), изучил сложенные на палубе многочисленные тюки с товарами и даже постучал в барабан, на котором дежурный задавал ритм гребцам. Потом, переполненный впечатлениями, я улегся на носу и принялся мечтать о будущем, в котором отныне видел себя исключительно моряком.
Боги наградили меня острым зрением, наверное именно поэтому первым тот корабль заметил я, а не впередсмотрящий. Вначале то была просто черная точка, в некий момент отделившаяся от зеленовато-синей полоски далекого берега.
– Смотрите, корабль! – пискнул я, но голос сорвался от волнения, и меня никто не услышал. А может, бравым морякам и дела не было до того, что чирикает желторотый птенец.
Залюбовавшись, я не сразу обратил внимание на суматоху, поднявшуюся за спиной. Из мира грез меня вырвал отец: встряхнув что есть силы, он велел мне убираться под навес, установленный ближе к корме.
– Да что случилось?! – в досаде завопил я.
– Ты что, не видишь?! – Отец ткнул пальцем в корабль, который давно уже перестал быть темной точкой и обрел форму и цвет, став похожим на пучеглазую хищную рыбу, вооруженную длинным острым носом. – Пираты!
Кормчий с помощником навалились на руль, разворачивая судно, гребцы по правому борту подняли весла, те же, кто сидел слева, наоборот налегли, помогая маневру. Едва корабль встал на новый курс, барабан разразился неистовой дробью, от которой сердце едва не выпрыгивало из груди. Надрывно заскрипели уключины, весла, разом вспенив воду, замелькали над волнами подобно крыльям вспугнутой бабочки… А я бросился помогать отцу и капитану: они готовили корабельный алтарь, чтобы принести искупительные жертвы богам.
Не помогли ни жертвы, ни усилия гребцов. Пиратский корабль догнал нас так же легко, как охотничий пес догоняет брюхатую кабаниху. Возникшая было крошечная надежда на то, что мы сможем спасти свои жизни и имущество в бою, очень быстро угасла: капитан выбил оружие у двух матросов, схватившихся за ножи. И он был, наверное, прав, ибо пираты превосходили нас и числом и вооружением.
Нас не убили лишь потому, что имя моего отца было известно всему побережью; пираты прекрасно понимали, какой выкуп можно взять за такого человека.
Так начались наши мытарства. Долгое унылое плаванье на чужом корабле, высадка на берег тайком, под покровом ночи… Нас связали одной длинной веревкой за шею, руки скрутили за спиной, и вот уж мы бредем вдоль кромки воды, и зловонные факелы кровавым светом освещают наш скорбный путь. Вскоре, понукаемые пиратами, мы отвернули от моря и оказались на узкой тропе; она петляла меж прибрежных холмов, постепенно поднимаясь все выше.
Отец шел в трех шагах впереди меня, и когда никого из разбойников не было рядом, нам удавалось перешептываться.
– Послушай, Мильк, – сказал он мне, когда ночь перевалила за середину. – Мы должны бежать.
– Но мы даже не знаем, где мы, – возразил я. – И разве нас не освободят за выкуп?
– Я узнаю эти места, – ответил отец. – Мы приближаемся к Тифену, а это значит, что нас не отпустят даже за выкуп: у меня слишком большие разногласия с тифенянами. В лучшем случае, получив мои деньги, они продадут нас каким-нибудь варварам.
Помолчав, он продолжал:
– Когда пираты разрешат остановиться, чтоб передохнуть, сядь ко мне спиной, у меня в сандалии спрятано небольшое лезвие, как раз для таких случаев…
И вот он, долгожданный выкрик: «Привал!» Отец постарался отодвинуться подальше от разбойников с факелами – насколько позволяла веревка. Я примостился у него в ногах и, опустив руки, принялся отчаянно ощупывать сандалию, которую он подставил мне. Минута – и вот в моих пальцах что-то узкое и длинное, и невероятно острое! Я едва сдержался, чтобы не завопить от восторга, так опьянило меня предчувствие скорой свободы!
– Перережь веревки на руках, – прошептал отец. – Только незаметно, и…
– Поднимайтесь все! – прервал его крик атамана. – Пошли!
Стон, вырвавшийся из нескольких десятков глоток, ознаменовал начало нового перехода. Качаясь от неимоверной усталости, потянулась по тропе живая цепь из людей, навязанных на веревку, будто рыбы, вывешенные на просушку удачливым рыбаком. Впереди шли разбойники, освещавшие нам путь факелами, отблески которых были куда страшней отблесков пламени, кое, как рассказывают, неугасимо пылает у входа в царство мертвых.
Через некоторое время, забыв короткие минуты отдыха, наша скорбная процессия втянулась в дорогу, и ни разбойники, ни рабы не замечали уже ничего, кроме стелющейся под ноги каменистой тропы.
О, боги, сколь труден был для меня этот путь! Спасительное лезвие жгло руки раскаленным углем, а мысли о скорой свободе, об опасностях, поджидающих впереди, заставляли сердце колотиться так громко, что, казалось, ему вторило раскатистое эхо в окрестных холмах! Но ужаснее всего были не эти мучительные переживания, а страх потерять наше единственное средство к спасению! О, как мало́, как ничтожно мало́ было лезвие, что дал мне отец! Сколько раз я готов был закричать оттого, что мне казалось, будто я его уронил, что оно проскользнуло между пальцами и теперь лежит в пыли под ногами у идущих сзади. Сколько раз, когда мимо проходил кто-нибудь из разбойников, я непроизвольно сжимал кулак, ощущая, как острое железо терзает мою плоть. И сколько раз я мысленно обращался к отцу с мольбой подать знак, разрешить разрезать проклятые веревки, и сколько раз проклинал его за то, что он медлит.
Тропа повернула, снова поползла вверх. Впереди, на фоне звездного неба, показались силуэты деревьев.
– Начинай, – шепнул, обернувшись ко мне, отец. – Освободи руки, ослабь веревку на шее, чтобы быстро выскользнуть, когда будет нужно, потом передай лезвие мне. Делай быстро, роща невелика, и она – единственное наше спасение.
Дрожа от возбуждения, я принялся за дело. Веревка на руках поддалась относительно легко, труднее было ухитриться как-то удержать ее на запястьях, чтобы стражникам казалось, будто я еще связан. Гораздо труднее оказалось справиться с веревкой, перехватывавшей шею. Она была вчетверо толще и сплетена из каких-то особо прочных волокон, так что мое лезвие, соприкасаясь с ней, вдруг теряло всю свою остроту, становясь почти бесполезным. Мало того, вдоль цепи, проверяя, все ли в порядке, то и дело сновали пираты, и мне приходилось бросать работу всякий раз, когда кто-нибудь из них оказывался рядом. Я опускал глаза и втягивал голову в плечи, когда они приближались, и молил богов не о свободе даже, а о том, чтобы никто из разбойников не заметил надрез на веревке.
