На маленьком базарчике Люба, приятная женщина лет сорока-сорока двух, покупала свежее молоко у местной бабы.

– А Вы знаете, мне название поселка сразу понравилось, как-то звучит приятно – Шведино. Шве-ди-но.

– Конечно, – согласилась баба. – Не Просянка какая-нибудь.

– Но как же вы здесь себя величаете? Не шведы же?

– Не шведы, – с улыбкой согласилась баба, наливая Любе молоко. – Ими здеся и не пахло.

– Тогда как?

– Угадай.

– Шведцы? Шведяне? Шведчане?

– Да шведянские мы! – засмеялась баба. – И ты теперь шведянская. И муж твой теперь шведянский. Привыкайте. Вы ж напротив Вали Спиваковой дом купили?

– Да. Вы знаете Валю?

– Тута все знают – и друг друга, и друг про друга. Кто, где, с кем, когда и как. Не скроешься ни за занавеской, ни под одеялом. А почему ж из города уехали?

Но Любе не хотелось обсуждать эту непростую для нее тему.

– Так… обстоятельства разные… Мужа сюда на работу перевели.

– А-а – протянула баба неопределенно… – Ну, ты за Валентину держись. Она неплохая.

– Мы уже даже немножко сдружились.

Баба одобрительно кивнула:

– И Петя у нее хороший. Хозяйственный, не пьет. Твой-то пьет?

– Нет, что Вы!... Спасибо Вам.

Взяв банку с молоком, Люба кивнула бабе в знак благодарности и пошла дальше.

– Дак уже счастье большое! – крикнула ей баба вслед.

Люба не поняла, обернулась:

– Что большое?

– Что мужики не пьют. Таких беречь надо, на руках носить.

– Вот как? – сказала Люба. – А я все жду, когда мой Вася меня на руках носить станет. Уже и сын – студент. Дождусь ли, неизвестно.

– А ты помудрей, да поласковей. Может, и дождешься.

И уже совсем тихо добавила:

– Если повезет. Мужики – это ж такая порода… Неисправимая!

В это время на втором этаже неказистого поселкового здания, через окно своего кабинета, сорокалетний с гаком Вася (но для подчиненных, разумеется, Василий Сергеевич), муж Любы, наблюдал за движением особей женского пола по сельской улице. Писаным красавцем Василия мы не назвали бы, и все же было в нем, высоком и не слишком широкоплечем, что-то слегка утонченное, что заметно отличало его от коренастых поселковых мужиков. Особенно, когда Вася надевал шляпу. Но сейчас ему было не до нее. Взволнованный, он вытирал рукой пот со лба. Потому что в этот момент на улице, как раз напротив его окна, встретились и разговорились две дородные селянки. Были они, конечно, одетыми, но Васе вдруг на секунду почему-то представились полуобнаженными, в роскошных пеньюарах, да мало того – они еще и ручками махали ему в окошко. Потом вдруг стали грациозно перед ним танцевать. И Васе даже чудились их зазывные голоса:

– Как скучно и однообразно ты живешь, Василий Сергеевич!

– Старые обиды и мелкие дрязги с супругой.

– А ведь тебе уже за сорок.

– Ты все, что мог, уже сделал для близких.

– Не пора ли заняться собой?

– Ты ведь сам называешь эту пору пикантной.

– Да, пикантной, с перчиком!

– В тебе энергии еще через край, Василий Сергеевич!

– Но помни: эта пора не будет вечной.

– Так оглянись, потянись, развернись!

– Ты никого не предаешь.

– Да ты жизнь отдашь, если надо!

– Но теперь-то просто хочешь вобрать этой жизни побольше!

– И ты ее ни у кого не отнимаешь!

– Так какое же здесь преступление?

– Покопайся в своих глубинных желаниях!

– И дай, наконец, себе волю!

Но Вася крикнул с обидой им из окна:

– Я дал жене слово больше не изменять!

Две танцующие селянки в пеньюарах обиженно переглянулись и тут же превратились обратно в двух обычных, дородных, но одетых сельских баб. Они попрощались друг с дружкой и разошлись.

– И как же тут быть? – непроизвольно, с глубоким вздохом, проговорил вслух Василий в кабинете. – Я бы не хотел изменять.

– Так вы решили не изменять? – послышался голос за его спиной.

Василий обернулся – в кабинет заходил маленький, толстенький, прилизанный мужчина с папкой в руках. Он деловито прошел к столу:

– Я поддерживаю Ваше решение. Изменять показатели в отчетности – это, знаете, чревато. Зачем? Я только что от наших ребят. Они уже обточили свои болванки. Вопрос только в том, куда их загрузить.

– Куда загружать болванки – это вечный вопрос, Поликарп Николаевич, – глубокомысленно изрек Василий.

– В том, что Вы его оперативно решите, я уже не сомневаюсь. С Вашим переводом к нам, Василий Сергеевич, все эти застойные явления стали как-то рассасываться.

– Рас…сасываться?

– Ну да. Стало, знаете, гораздо веселее. Подпишите, пожалуйста, накладные.

Под вечер дома Люба затеялась с котлетами (вот-вот должен придти с работы Вася).

– Так. А панировочные сухари? – спросила Люба сама себя и открыла пластмассовую емкость для сыпучих продуктов.

Емкость оказалась пустой.

Люба побежала через улицу в дом напротив, к Вале, своей новой подруге. Толкнула калитку.

Надо, наверное, сразу отметить, что Люба и Валя были в чем-то схожи между собой. Обеим слегка за сорок, примерно одинакового роста и комплекции, обе с короткими прическами, только у голубоглазой Любы волосы, пожалуй, светлее, а у кареглазой Вали – немного темнее.

А что до Пети, Валиного мужа, то он был пониже Любиного Василия, коренастый, широкоплечий. Словом, никакой утонченности. Хотя чистоплотный, не замазурка.

У Вали уже ужинали. Она усадила за стол и Любу.

– Найду я тебе сухарей. Посиди с нами.

Но столе все было по-простому, никаких особых кундеб.

– Ой, да не надо, – стала отнекиваться Люба, но Валя положила ей на тарелку немного жареной картошки и салата из огурцов с помидорами.

– Ешь! – строго сказала она.

Люба вилочкой поклевала немножко.

– Вкусно, – похвалила она.

Петька, в белой майке, мускулистый, хлебал борщ.

– А Петя у нас и на ужин борщ любит, – ласково сообщила Валя. – Мама в обед сварила.

– Угу, – ответил Петя, прихлебывая.

Его подслеповатая теща Мария Семеновна сидела тут же, за столом, в очках с очень толстыми линзами, но ничего не кушала – изучала цветные фото в журнале, поднеся его близко-близко к глазам. На фото – красивые дамы и господа в красивых интерьерах и авто.

– О-хо-хо, мы так красиво не жили, – сказала Мария Семеновна, оторвавшись от журнала.

– Так никогда не поздно, – сказала Люба.

– Нет, – не согласилась Мария Семеновна. – Всему свое время. Это вы теперь своего не упускайте, а наша жизнь, считай, прошла.

Покатилась под гору со страшной силой. Один теперь указатель – на кладбище. Надо бы сходить, Нину с Полиной проведать.

– Ну, Вы, мама, и нашли тему – поморщился Петя, повернул ложкой в тарелке и в капустно-морковно-свекольной гуще углядел неподвижную, скрюченную муху.

«Вот же зараза!»

– А морщишься чего? – спросила Валя. – Что ж, маме и погоревать нельзя о подругах?

– Можно, – сказал Петя, не поднимая глаз от тарелки. Кажется, никто не заметил.

– Вот и лопай, да маме спасибо говори.

– Спасибо, – сказал Петька.

– Да не за что, – ответила Мария Семеновна. – Первый раз что ли.

Секунду Петька раздумывал.

«Ну, муха-то, положим, в первый раз. Может, тещеньке скандал устроить? Для профилактики. Пусть свои увеличительные стекла надевает не только, когда журналы читает. А то говорит вчера соседской тетке Нюрке: «Я хоть и вижу плохо, зато в своем доме всегда все слышу». Что это она там, интересно, слышит? Валька и так, что ни ночь, в спальне зажатая – «тише, а то мама услышит». Все мама да мама. Все тише да тише. А тут не кладбище. Тут жизнь, понимаешь!»

Пока Петя так рассуждал, теща снова уткнулась в журнал. Близко-близко, чуть ли не носом. Валя с Любой о чем-то там, незначительном, перемолвились между собой. Валя подложила подруге на тарелочку еще немного угощений.