Все первые приезды Стрепетовой проходят в атмосфере единодушного признания. Петербург, покоренный актрисой, так не похожей на все, что может предъявить столичная сцена, рвется попасть на гастроли. Ажиотаж создают не только демократические «верхи» зрителей, но и чопорная публика первых рядов. На фоне спектаклей Александринского театра, о которых современник сказал, что «мило, приятно, но хочется скорей дождаться антракта и выйти курить», гастроли Стрепетовой обрушиваются как шквал. Ему, может быть, можно сопротивляться, но устоять против него нельзя.

Известная издательница детского журнала А. Н. Пешкова-Толиверова, позднее ставшая другом Стрепетовой, рассказывала о своей встрече с Тургеневым в Кононовском зале на представлении «Горькой судьбины».

«В этот памятный для меня день… совершенно случайно мое место было рядом с местом Ивана Сергеевича Тургенева», — пишет Пешкова-Толиверова. Он спросил не без скепсиса:

— Вы, верно, пришли поплакать? Женщины всегда плачут в театре.

— А вы видели Стрепетову? — спросила вместо ответа соседка.

— Нет, Стрепетову не видел, а «Горькую судьбину» знаю, тяжелая вещь…

Пешкова-Толиверова, которая видела Стрепетову уже прежде, не стала продолжать разговора. Она решила подождать до конца спектакля, чтобы потом справиться о впечатлении писателя. Но уже в первом антракте она увидела, что «у Тургенева лились слезы ручьями и он не вытирал их».

— Это сама действительность, действительность, — повторял Тургенев сквозь слезы. И уже до конца спектакля не разговаривал. А потом только и сказал взволнованно:

— Да, все говорят о школе. Какая это такая школа может дать то, что нам сегодня показали. Выучиться так играть нельзя. Так можно только переживать, имея в сердце искру божию…

Знал ли Тургенев, от какого костра загоралась «божия искра» актрисы?

Едва ли.

Но он хорошо знал и любил повторять, что «правдиво и просто рассказать, как, например, пьяный мужик забил свою жену, — не в пример мудренее, чем составить целый трактат о „женском вопросе“».

Пожалуй, с такой простотой, правдивостью, но и могучей обличающей силой не мог рассказать о забитой русской женщине никто, кроме Стрепетовой. И никому, кроме нее, не удавалось в этот наивно бесхитростный рассказ вложить такое глубокое обобщение, такую страстную защиту бесправного человека.

Поэтому спектакли Стрепетовой могли заменить и трактаты о женском вопросе, и лекции, и политические сходки. Или вызвать их.

Нет, конечно же, не она была причиной того, что 6 декабря, сразу после вторых гастролей актрисы, в центре Невского проспекта, у колоннады Казанского собора, состоялась первая в Петербурге политическая демонстрация. Но лозунг, написанный на знаменах, — «Земля и воля» мог бы стать эпиграфом к спектаклям Стрепетовой. И она, вероятно, во время жестокого избиения демонстрантов полицией вела бы себя как женщина, которую били головой об тумбу и которая так и не попросила пощады. Ведь так вела себя избитая пьяным мужиком Лизавета. Или Катерина, ринувшаяся головой вниз с обрыва.

В нараставшем с каждым приездом успехе актрисы виноват был далеко не только сенсационный шум. И даже не художественная новизна, особенно заметная на фоне столичного бюрократически заведенного порядка.

Привлекали и они, конечно. И вызывали особое, восторженное уважение к эстетической независимости актрисы. Но еще больше привлекало то, что в ее искусстве был отчетливо слышен призыв к пересмотру жизни. То, по чему тосковали петербургские «новые люди». И особенно петербургская молодежь.

Стрепетову приняли и признали своей все левые круги столицы. Но и справа пока не спешили открыть огонь. А издатель «Нового времени» Суворин поспешил зачислить актрису в число своих протеже. Его газета с первого спектакля стала засыпать похвалами все выступления Стрепетовой.

Хотел ли он выслужиться у прогрессивно настроенных зрителей? Или, умный и дальновидный политик, привыкший из всего извлекать для себя пользу, он счел выгодным не заметить главного содержания искусства актрисы? Или уже тогда начал осуществлять свой хитроумный план завоевания Стрепетовой? Трудно сказать. Но пока даже его поддержка не могла помешать общественной репутации актрисы.

Огромная человеческая правда, которую открывала Стрепетова, ее обнаженная совесть и нетерпимость к несправедливости находили живой и активный отклик зала. Молодежь угадывала в созданиях актрисы активный героический порыв. А это было как раз то, чего искали и к чему стремились, рискуя головой и свободой, смельчаки, готовые выступить против реакции.

Реакция их не щадила. Малейшая попытка общественного протеста вызывала жесточайшее преследование. Передовая интеллигенция подвергалась гонениям. Стремление защитить справедливость осмеивалось, выдавалось за акцию, направленную против интересов народа.

В те дни Салтыков-Щедрин написал в письме к Анненкову:

«Политические процессы следуют один за другим, не возбуждая уже ничьего любопытства, и кончаются сплошь каторгою».

Автору письма каторга как будто не грозит. Но его ближайших сотрудников по журналу разгоняют и высылают в даль от столицы. Да и самому редактору приходится туго. Кажется, ни один номер «Отечественных записок», во главе которых стоит знаменитый сатирик, не обходится без ножниц цензуры. Иногда аресту подлежат целые номера. О цензорах Салтыков-Щедрин с гневным отчаянием пишет, что «они за последнее время точно белены объелись». А они вырезают то рассказ самого Щедрина, показавшийся неблагонадежным. То «Пир на весь мир», одну из частей поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

Нужно ли удивляться, что умирающий от мучительной болезни поэт, еще и оскорбленный смертельно в канун своей гибели, пишет трагические строчки стихов:

Эти стихи любимейшего своего поэта Стрепетова не раз вспомнит, когда она сама будет приговорена к смерти тяжелой болезнью.

Но сейчас небо к ней еще сравнительно милостиво. И даже свирепая цензура не может придраться к пьесам, которые она играет. Потому что ее гражданская позиция, раздражающая начальствующих лиц, заключена не в тексте, произносимом со сцены, а в самой личности актрисы.

Враждебная сторона еще ничем не проявляет себя. И двусмысленность положения актрисы сказывается разве в том только, что город, который ее боготворит и ревниво отстаивает свои права на нее, не может ей дать постоянной работы.

Она уезжает и приезжает гостьей.

Ее спектакли имеют сумасшедший успех, но обставлены кое-как, небрежно. Ее окружают доморощенные исполнители, собранные наспех организаторами гастролей. Даже участие Писарева облегчает задачу, но не решает коренных сложностей, связанных с гастрольной системой жизни. Как бы ни любил артистку Петербург, ничего, кроме неприспособленных клубных помещений, он для ее спектаклей предоставить не может. И она вынуждена играть в жалком окружении полулюбителей-полуремесленников. И довольствоваться допотопными, балаганного уровня, сценическими эффектами, вроде орехов, пересыпаемых из мешка в мешок и заменяющих гром.

А после таких спектаклей разламывается от боли голова, нервы приходят в негодность. И самое страшное: надо опять уезжать.

Правда, теперь ей есть куда возвращаться.

У нее появился дом. Но ее домом он так и не стал.

Квартира в Штатном переулке, почти на углу Остоженки, была удобна и достаточно велика. Благословенную тишину нарушал только бой старинных часов. Звук шагов поглощали ковры. И вещи не надо было упаковывать каждый раз заново и таскать с места на место. Отбиралось только то, что могло понадобиться в поездке. И книги стояли в больших шкафах, и можно было снять любую без затруднения, а потом водворить обратно на полку. А покоя все-таки не было.