— Что, прямо сейчас?

— Да.

— Поконкретнее можешь сказать, куда именно?

— На Троекуровское кладбище.

Привыкший ко всякому, Яцек не стал больше задавать вопросов. Посмотрел на часы и шепнул:

— Жди на выходе. Я сейчас.

После дождя небо над Москвой поднялось высоко-высоко, словно с города сорвало крышу. По ультрамариновому фону быстро бежали лиловые гряды облаков, отражаясь в темных водах Сетуни. Над голыми кронами кладбищенской рощи высоко возносился шпиль колокольни церкви Николы Чудотворца.

Из всех людей, которых знал Георгий, только с Яцеком Михальским можно было вот так внезапно взять и приехать на кладбище к погибшему другу.

Не другу, поправил себя Гольцов. Сослуживцу. Они просто не успели ближе сойтись. Всегда так, пока человек жив, многое откладываешь на потом. Это вроде как со знакомой красивой девушкой: думаешь пригласить ее на свидание, но все откладываешь и откладываешь, пока однажды не узнаёшь, что она вышла замуж…

В конторе администрации они спросили номер участка. Наглый кладбищенский чиновник, гладкомордый, словно пользовался не бритвой, а дамским кремом для депиляции волос, выпучив глаза, орал при них на пожилую просительницу: «За что я вам дам место? За ваши красивые глаза?»

«Если он сейчас повысит на меня голос, я не выдержу и его придавлю», — подумал Георгий. Покосился на Яцека и понял: друг думал о том же. Но, вопреки ожиданиям, кладбищенский паук остался жив и даже начертил им на самоклеющемся листке схему, как пройти к нужному участку.

Малышев был похоронен в старой части кладбища, на семейном участке за кованой чугунной оградой. На иссиня-черном мраморном кресте вызолоченными литерами была запечатлена печальная хроника одной семьи:

Аполлинарий Поликарпович Малышев 1887–1959

Елизавета Андреевна Малышева (Спасская) 1913–1979

Виссарион Аполлинарьевич Малышев 1910–1995

Юрий Андреевич Малышев 1975–2001

Со стороны реки дул пронизывающий ветер. В воздухе висела изморось. Было сыро и холодно. Георгий достал из внутреннего кармана плаща плоскую бутылку, разлил водку в пластиковые стаканы:

— Давай помянем хорошего парня.

Яцек взял стакан.

— Кого поминать будем? — спросил осторожно.

— Вот его, — Георгий кивком указал на крест, — Юрия.

Опустив глаза. Яцек смотрел в свой стакан:

— Сослуживец?

— Да.

— Погиб?

— Да. Глупо так. Двадцать шесть лет…

— Как?

— Сам…

— Сам?

— Да. Застрелился.

Яцек поднял глаза. Посмотрел на Георгия, на могилу.

— Когда?

— Месяц назад. А я узнал только сегодня. Такая вот хреновина, — вздохнул Георгий. — Ну, как говорится, пухом ему земля!

Они выпили. Яцек спросил:

— Так, у вас теперь шухер из-за него?

Он вообще умел ловить ситуацию с полуслова.

— Нет, — ответил Георгий. — Кроме меня и шефа, никто ничего не знает. В принципе и не обязаны. Он уволился незадолго до того…

— Странно, — заметил Яцек. — Что-то произошло?

Георгий пожал плечами: не знаю.

За могилой с любовью ухаживали. У подножия креста в вазе стояли свежие гвоздики. Деревянная скамейка в ограде недавно была окрашена в цвет ранней зелени. Георгий просунул руку сквозь прутья решетки, положил на край каменного бордюра свой букет.

Все равно в голове не укладывается, что Юра — там. Еще недавно Георгий мог, не кривя душой, заявить: я хорошо знал Юру Малышева. Сегодня — нет. Нет, он плохо знал Юру! Очень плохо, ведь если бы знал хорошо, то заметил бы, что с Юрой что-то происходит. Человек не стреляется без причины. Юра работал с ним бок о бок и ничем не вызвал подозрений. Может быть, в ту минуту, когда они молча доигрывали отложенную партию в шахматы, Малышев думал о том, что позже совершит?

И этого Георгий тоже не мог себе простить.

Неужели Малышев правда застрелился из-за любви? «Из-за такой ерунды? — подумал Георгий и сам себе подтвердил: — Именно из-за ерунды и стреляются в двадцать шесть лет». Сейчас ему самому тридцать пять… Каким он был девять лет назад?

И как всегда, когда пытаешься вспомнить не событие, а свое внутреннее состояние в то время, оказывается, что не можешь. Кажется, что всегда ты таким и был, как сейчас, — тертым калачом, стреляным воробьем, которого на мякине не проведешь. И уж тем более на такой ерунде, как большая, но чистая… Господи!

Только это было не девять лет назад. Девять лет назад он попал в свою первую командировку в Чечню. А Чечня — это не то место, где пробивает на любовь. Возвращался из командировки в Москву к жене — она радовалась, что живой, он радовался, потому что видел сына. Сын — бутуз с соской, в голубых штанишках на лямках, хлопал глазенками, не понимая, кто это хватает его из теплой кровати и тянет подбрасывать под потолок.

— Осторожно! Уронишь!

— Не уроню.

— Он недоспал, опять будет капризничать.

— Я же его сто лет не видел!

— Ну видишь? Он уже ревет. Не пугай ребенка.

— Он меня не боится. Ну, не боишься, правда? Я твой батя, узнаёшь?

Сын улыбался, роняя соску.

Потом снова отъезд в Чечню и слезы жены перед расставанием, а потом — уже ее тихая злость, и сквозь зубы процеженные слова, и кто знает, что еще… Это когда уже все стало плохо.

А ведь когда-то любил. И сейчас любит, наверное.

Ведь было когда-то то самое большое чувство, жгучее, щемящее, тревожащее, не дающее спать по ночам?

И стоило только об этом подумать, как сразу же в памяти всплыл образ Ройзен — рыжеволосой ирландки с очень нежной молочно-розовой кожей. Вспомнились ее зеленые с коричневой крапинкой глаза… Лондон, бар в районе порта, куда он заходил… Запах сигаретного дыма, гудки, доносящиеся из дока… Все вместе это составляло образ Ройзен — официантки в белых носках и высоких солдатских ботинках, которая легко разносила между столиками тяжеленные бокалы портера. Только было это не девять лет назад, а чуть раньше, и он не любил Ройзен, и всегда знал, что не любит ее… Но вот сколько лет уже прошло, а стоит подумать о ней — и встает перед глазами, словно вчера было. И кажется — окажись сейчас в районе Лондонского порта, зайди в тот бар, и увидишь ее, все такую же…

А тогда он рвался из Лондона домой, к жене, оставшейся в Вильнюсе. Ей в те дни довелось испытать на себе все прелести роли жены «опасного государственного преступника»! Вильнюс после августовского путча… «Оккупанты, вон!» Бежать пришлось внезапно, спасибо Михальскому, по-дружески предупредил: литовцы отдали приказ о его аресте. Хотя Георгий, собственно, к штурму телецентра и гибели гражданских лиц никакого отношения не имел, но так уж обстоятельства сложились — срочно требовались козлы отпущения, и он подвернулся под руку… Тогда судьба и закинула его на гостеприимные берега туманного Альбиона. Насчет «туманного» — давно вранье. Климат в Британии, как и во всей Западной Европе, за последний век сильно изменился, и никаких «лондонских туманов» за свое почти годичное пребывание Гольцов не припомнит.

Мыл посуду, ишачил грузчиком, неплохо овладел английским — языком, далеким от оксфордского, но для общения сходило. Зарабатывал восемь фунтов за смену плюс питание — по его тогдашним представлениям, огромные деньги! Обитал в дешевой эмигрантской гостинице, по сравнению с совковыми общагами — почти комфорт, если бы не соседи-арабы. Вот когда на своей шкуре прочувствовал, что «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись», а он — русский — тяготеет все же к Европе. Арабские представления о гигиене: в каждом сортире вместо рулона привычной туалетной бумаги — бутылка с водой. Поначалу он не врубался. Пару раз, наткнувшись и опрокинув бутылку, выставлял ее за дверь, но бутылка появлялась снова. Потом объяснили: это вместо туалетной бумаги, средство личной гигиены. Его перекорежило — сколько раз он пожимал соседям руки!

Но как не подать руки?

На него тоже смотрели как на дикаря: как можно протягивать гостю чаи левой рукой?! Левой — не правой. Значит, не уважаешь…